Евгений Львович Шварц придумал свой способ не спорить с соцреализмом, но и не следовать канону: «Уж лучше сказки писать. Правдоподобием не связан, а правды больше». Помогло это лишь отчасти: он так и не увидел ни в печати, ни на сцене самые яркие свои вещи — «Голого короля» и прогремевшего уже в перестройку «Дракона». За свой выбор пришлось расплачиваться и репутацией несерьёзного, детского писателя (кажется, в этом заблуждении по сей день пребывает немалая часть академического сообщества), притом что большинство шварцевских пьес написаны для взрослых — с острой сатирой, «фигой в кармане» и литературными играми. Рассказываем о самых ярких его произведениях.

Сказка для взрослых, в которой принцесса и свинопас мечтают пожениться, а злые короли, министры и придворные строят им козни, вынуждая сначала придумывать мелкие хитрости, а потом дойти и до свержения монархии. Впрочем, революционный пафос всё равно не спас пьесу от цензурного запрета: начало 1930-х — время борьбы с формализмом и становления соцреалистического канона, не самый удачный момент для создания сатирической сказки на сцене.

Между тем в злободневности пьесе не откажешь: принцессу хотят насильно выдать замуж за короля, который, проиграв все войны, решил объявить себя и подданных высшей нацией в мире, а потому его невеста должна обладать арийским происхождением. В королевстве жгут книги на площадях, придворные фрейлины ходят строем, а из меню убирают красную рыбу — как идеологически чуждую. Всё это остроумно, легко и нестрашно — не глубокое размышление о фашизме, как в более позднем «Драконе», а карнавальное хулиганство, словно выросшее из советских газетных карикатур.

Опираясь на сказки Андерсена («Свинопас», «Принцесса на горошине» и «Новое платье короля»), «Голый король», как видно уже по грубоватому названию, эстетически куда ближе к традициям народной смеховой культуры, средневекового плутовского романа. Пока герой-трикстер обнажает — в прямом и переносном смысле — недостатки самовлюблённого монарха, автор переворачивает с ног на голову читательские представления о сакральности высшей власти. Начиная с «Голого короля» и до последней сказочной пьесы, «Обыкновенного чуда», шварцевские властители будут капризны, инфантильны, по-детски жестоки и простодушны, но главное — по-настоящему смешны. Сильное решение для драматургии 30–50-х годов ХХ века. 

Детская сказка на всем известный андерсеновский сюжет: девочка Герда отправляется в смертельно опасное путешествие, чтобы вызволить из плена Снежной королевы названого брата. История Андерсена — религиозно-философская притча о борьбе света и тьмы, детской веры и самоуверенного разума. Приключения двух детей вписаны в сюжетную рамку: дьявол-тролль думал посмеяться над Богом, а в итоге лишь оставил летать по свету калечащие душу осколки своего волшебного зеркала. Пьеса Шварца и приземлённее, и веселее: любовь, дружба, верность себе должны победить жадность, злобу и эгоизм. Главный злодей здесь — не мистическая Снежная королева, а придуманный драматургом Советник: капиталист с ледяным сердцем, действующий банальным подкупом и шантажом (его боится даже сам Король: «Он прекратит поставку льда, и мы останемся без мороженого. Он прекратит поставку холодного оружия — и соседи разобьют меня»).

Обаятельная особенность пьесы — в том, что вся она построена на игре, и речь не только о фирменных шварцевских каламбурах. В числе персонажей есть Сказочник — одновременно и участник событий, и автор пьесы, и её режиссёр: разрушая принцип четвёртой стены, он прямо общается с залом, анонсируя свой спектакль, но по ходу действия начинает ошибаться в прогнозах — и превращается из автора в героя. Во втором акте Герда оказывается в той же ситуации, что Дон Кихот во втором томе романа: пока она путешествовала, её история обогнала её, и вот уже дети во дворце играют «в Кея и Герду», что не мешает им участвовать и в «настоящем» сюжете. Зритель-ребёнок с удовольствием втягивается в предложенную автором игру. Но Шварц не забывает и о пришедших на спектакль родителях: те из них, кто читал дореволюционные издания Андерсена, могут заметить, что как будто бессмысленная присказка «Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре» появляется в пьесе именно в тех местах, где в датской сказке звучали псалмы, слова молитвы и упоминания о Боге. Смыслы, о которых невозможно писать в 1937 году, драматург закапывает под звенящими стеклянными звуками — чем не секретик?

Мечтательный и бескорыстный Учёный приезжает в страну ожившей литературы, чтобы повторить путь своего друга, Ганса Христиана Андерсена. Так же как и герой датской сказки, Учёный влюбляется в прекрасную незнакомку (Саму Поэзию/Принцессу), посылает к ней свою тень, заболевает от этой потери, а затем обнаруживает, что Тень — уже отдельная личность, быстро занявшая видное положение в обществе и желающая уничтожить бывшего хозяина. Учёный у Андерсена знает, что добром всё это не кончится, ведь утрата тени — это игра с дьяволом и риск потерять себя. Шварцевский учёный знает об этом из повести Адельберта Шамиссо Адельберт фон Шамиссо (1781–1838) — немецкий писатель, поэт, ботаник и зоолог. Автор принёсшей ему известность романтическо-фантастической повести «Удивительная история Петера Шлемиля», в которой герой продаёт свою тень, а после ищет её по всему свету. Оставив военную службу после капитуляции города Гамельна, Шамиссо поступил на медицинский факультет Берлинского университета, где изучал зоологию и ботанику; в 1835 году стал членом Берлинской академии наук. Участвовал в кругосветной экспедиции на бриге «Рюрик», результатом чего стали биологические и лингвистические заметки «Путешествие вокруг света», выпущенные в собрании сочинений вместе с лирикой Шамиссо. С 1831 года публиковал отдельные сборники стихотворений, высоко оценил творчество молодого Гейне, позже осмеявшего романтиков. ⁠  «Необычайные приключения Петера Шлемиля» — но кроме немецкого романтика он читал и датского сказочника, герою которого в финале просто отрубили голову. Несмотря на это, учёный с безрассудным упорством пытается повторить и переиграть чужой сюжет, неотвратимый, как античный рок. В свете всех литературных аллюзий (а Шварц прямо отсылает также и к Гофману, и к Грибоедову с Ибсеном) «Тень» обретает почти трагический пафос: обречённый человек идёт навстречу своей судьбе, жертвуя жизнью ради любви и правды.

Но пьеса с интересом читается и в отрыве от литературной игры: ополчившийся против Учёного «круг настоящих людей», циников и приспособленцев, — это настолько восхитительная галерея образов, что и как социальная сатира «Тень» более чем полноценна. Министры, при столкновении с порядочным человеком решающие его «или ку, или у»; журналист, пересадивший на лицо кожу из-под трусов и с тех пор называющий пощёчину просто шлепком; придворные, объявляющие инакомыслящих сумасшедшими и гуманно «ампутирующие» им «больной орган» (то есть голову), — где ещё найдёшь столько и жутких, и смешных негодяев? Здесь есть что играть и интерпретировать — недаром для Ленинградского театра комедии «Тень» стала визитной карточкой, а художник и режиссёр Николай Акимов ставил её и в 1940-м, и в оттепель.

Странствующий рыцарь Ланцелот пытается освободить город, который столетиями находится под властью диктатора Дракона. Жители, однако, сопротивляются спасению как могут: во-первых, потому что «лучший способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного», а во-вторых, потому что за 400 лет мыслящее сословие неплохо разработало исторический миф о пользе особого пути.

Честный историк Шарлемань умирает от горя, отдавая чудовищу единственную дочь, но не перестаёт благодарить его за избавление города от анархистов-цыган. Учёный-селекционер Садовник сетует на то, что Ланцелот своим вызовом на бой отвлекает Дракона от финансирования науки. А когда во время поединка рыцарь отрубает одну из трёх голов Дракона, профессиональный пропагандист Генрих демонстрирует чудеса словесной эквилибристики, разъясняя простому народу, «почему два, в сущности, больше, чем три». Образование и культура здесь никого не спасут, да и едва ли спасение вообще возможно: развивая гоголевскую метафору, Шварц создаёт по-босховски впечатляющие образы «глухонемых душ, прожжённых душ, дырявых душ, мёртвых душ». Человечнее всех здесь выглядит Кот, но даже он в итоге оставит Ланцелота умирать в одиночестве.

«Дракон» — сказка о магии тоталитаризма: даже страх перед репрессиями оказывается не так силён, как привычка к сытой стабильности и сильной руке. Шварц настолько хорошо чувствует современность, что чуткие цензоры в разгар войны запрещают к показу вроде бы антифашистскую вещь. Но ещё удивительнее, как точно он предрекает будущий постоттепельный откат в мягкую реставрацию драконовского режима. Об этом — последнее действие драмы и её открытый финал: верить ли в то, что в каждом человеке всё-таки можно убить дракона, читатели и режиссёры спорят не первое десятилетие.

Сценарий музыкальной детской кинокартины на классический сюжет, который Шварц — редкий случай — не переделывает, а лишь дополняет. У Феи появляется помощник Паж («Я не волшебник, я только учусь»), который влюбляется в Золушку и дарит ей хрустальные туфельки (на экране, увы, безответное чувство подростка превращено в бодрую детскую дружбу). Король, устраивающий бал, обзавёлся забавной привычкой по пять раз на дню отрекаться от престола («Ухожу, к чёрту, к дьяволу, в монастырь!»). Ну, а текст сценария (но не фильма) прирос детскими стихами автора, который явно не без удовольствия валял дурака:

Дорогие дети,
Знайте, что для всех
Много есть на свете
Счастья и утех.
Но мы счастья выше
В мире не найдём,
Чем из старой мыши
Юным стать конём!

И сам киносценарий, и фильм, в съёмках которого Шварц принимал деятельное участие (кажется, именно ему принадлежала блестящая идея пригласить на роль Мачехи Фаину Раневскую), — редкий в биографии писателя случай безусловного успеха. Только что закончилась война, в воздухе ощущение радости и свободы, и на этой волне Шварц берётся за сценарий, который непривычно быстро пишется и так же стремительно принимается. Однако работа над фильмом приходится уже на тревожное время. В августе 1946 года принято постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» В результате постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года был сменён состав редколлегии «Звезды», закрылся журнал «Ленинград», а печатавшиеся там Ахматова и Зощенко были исключены из Союза писателей. 15 и 16 августа секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов выступил с докладом о Зощенко (рассказы которого «отравлены ядом зоологической враждебности к советскому строю») и Ахматовой («поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной»), текст доклада затем был опубликован в «Правде». ⁠ , после чего в уже утверждённом материале худсовет «Ленфильма» немедленно находит многочисленные изъяны: искажение сказки, неуважение к классике, недостаток у Золушки «активной любви к труду» и так далее. К счастью, обошлось: весной 1947 года фильм выходит на экраны и принимается на ура и зрителем, и критикой — возможно, именно в силу необыкновенной лёгкости, юмора и ненавязчивости, которые так контрастировали и с атмосферой позднесталинских лет, и с пафосом соседей по прокату.

Самая лирическая пьеса Шварца, посвящённая его жене Екатерине Ивановне Зильбер, рассказывает о любви. Драматург и в других своих взрослых сказках разыгрывал разные варианты развития схожих ситуаций — но в «Обыкновенном чуде» на этом строится весь сюжет. Перед нами сразу три любовные истории, отражающие друг друга сложной системой зеркал. Хозяин-волшебник, чтобы поговорить с женой о любви, придумывает историю, персонажи которой становятся реальными, живыми людьми: такова творческая власть сочинителя. Среди них есть Медведь, на время превращённый в человека, который снова станет диким зверем, если его поцелует Принцесса; уморительно-бессовестный Король с многочисленной свитой и прекрасной доброй дочерью, которая готова за поцелуй любви заплатить грядущей утратой; наконец; её придворная дама Эмилия, которая упустила своё счастье в юности и теперь не хочет, чтобы молодые повторили её ошибку.

Трагедия бессмертного Хозяина — в том, что он любит обычную женщину и после её смерти затоскует навеки. Законы мироздания неумолимы, но конфликт выстроен изящно: для волшебника спасительным чудом станет победа вымысла над жизнью, а для его героев — наоборот. Для них обыкновенное — это творческая власть Хозяина и рамки придуманного про них сюжета, а чудом оказывается настоящая жертвенная любовь, ломающая законы жанра. Но если персонажам удастся нарушить авторский замысел, тогда и Хозяин может надеяться обмануть Создателя — раз уж любовь творит чудеса.

Лирика основного сюжета оттеняется блестящим изображением придворного мира — своенравного, жестокого и до смешного схожего с театральным. Это излюбленная идея Шварца, звучащая и в других его сказках: власть со своими парадами и ритуалами организует жизнь по законам спектакля — с той же игрой, несвободой участников, фальшью и тягой к театральным эффектам. Однако в «Обыкновенном чуде» эта ритуальность совсем комична, так что даже самими участниками воспринимается не всерьёз («Администратор. Опять начнёт казнить! А я и так простужен! Нет работы вредней придворной»). Видимо, поэтому гротескная стилистика Марка Захарова, с его любовью переносить на экран законы сцены, «Обыкновенному чуду» подошла идеально.

Дневники Шварца — это 37 хранящихся в РГАЛИ объёмных конторских книг, полностью не опубликованных до сих пор: расшифровывать записи трудно из-за ужасного почерка автора, страдавшего тремором рук, да и издательствам удобнее выпускать лишь тематически скомпонованные фрагменты. Шварцевские дневники — это корпус очень разных текстов: дневниковые записи, бытовые и отвлечённые, нередко перерастают в мемуары о детстве и отрочестве, а отдельное место занимает целая серия портретов современников, получившая название «Телефонная книжка».

Впервые Шварц берётся за дневник ещё в середине 1920-х, но при эвакуации из блокадного Ленинграда уничтожает весь свой архив, так что оставшееся нам наследие — это записи 1942–1957 годов: поначалу нерегулярные, но за последние семь лет жизни практически ежедневные. Евгению Шварцу, к тому времени автору трёх десятков пьес и киносценариев, было 53 года, когда он решил, что пора, наконец, «научиться писать». В его представлении это значило 1) писать каждый день, не отлынивая; 2) не драму, а повествование, «прозу»; 3) по памяти, честно, «с натуры», ничего не придумывая. Собственно, сами по себе эти установки — лучшее объяснение того, почему дневники Шварца оказались для многих любимым чтением: искренний, свободный от кокетства разговор о себе и лишённые злости, но не горечи размышления о своём времени. Пожалуй, разочарование может настичь лишь тех, кто станет ждать от дневника фирменного шварцевского остроумия и афористичности: для себя он пишет совсем иначе. Впрочем, и тут немало смешного:

В те же годы появился у <дочери> Наташи сборник андерсенов­ских сказок. Читал я их, стараясь пропускать места ре­лигиозного характера, чтобы не вступать в объяснения. Но однажды просто с разгона прочёл и запнулся. И Наташа сказала мне утешающе: «Папа, папа, я знаю. Андерсен ещё при Боге жил».