ВОСПОМИНАНИЕ

Когда для смертного умолкнет шумный день,
      И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
      И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
      Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
      Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
      Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
      Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
      Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
      Но строк печальных не смываю.

1828

У стихотворения есть ещё и отброшенная черновая вторая часть, о которой мы поговорим чуть позже. Но пока что давайте поговорим о том тексте, который в итоге был напечатан в альманахе «Северные цветы» на 1829 год. Может быть, для начала стоит поговорить о том времени, когда Пушкин написал это стихотворение. В 1828 году Пушкин пишет несколько особенно мрачных вещей — таких как «Анчар» или «Дар напрасный, дар случайный…». Что вообще происходит с Пушкиным в 1828 году? Почему такие настроения у него возникают?

Вы правы, Лев. 1828-й и зима 1828/29 годов — для Пушкина это очень тяжёлое время. Мы бы, наверно, сейчас сказали, что у Пушкина midlife crisis, кризис середины жизни. И он, в общем, 30 лет, которые ему исполнялись в 1829-м, и считал серединой жизни. В «Евгении Онегине», помните — «Так, полдень мой настал». То есть 30 лет — это половина жизни. Но тут сошлись многие причины. Пушкину было просто очень-очень тяжело в это время. Тут всё сошлось: и любовные неудачи, и продолжение преследований. Потому что в это время, в мае 1828 года, когда написано «Воспоминание» и «Дар напрасный, дар случайный», самое скептическое стихотворение Пушкина, не прошло и года после окончания следствия о стихотворении «Андрей Шенье», которое подозревали в том, что оно написано вовсе не про Андрея Шенье Андре Мари де Шенье (1762–1794) — французский поэт, журналист, жертва революционного террора. Родился в Константинополе, недолгое время был дипломатом в Лондоне, боролся за идеи Французской революции, но критиковал якобинцев, за что позже был арестован и казнён. За время заключения написал большое количество стихов, во Франции считался предвестником романтизма. ⁠ и не про французскую революцию, а про восстание декабристов 1825 года. Были арестованы молодые люди, которые распространяли, как бы мы сейчас сказали, это стихотворение с надписью «На 14 декабря». Потом — расхождение, конфликт, собственно, с либеральной референтной группой. Когда Пушкина за «Стансы» обвиняли в сервильности, он написал стихотворение «Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю…». «Друзьям» оно называлось.

И это тоже 1828 год. Самое начало, если я не ошибаюсь.

Да-да. Но оно не было принято ни либеральными его товарищами, ни при дворе. Царю стихотворение понравилось, но печатать его он не разрешил. И затем последовал очень грубый и неожиданный отказ Николая, именно Николая, взять Пушкина на войну Имеется в виду Русско-турецкая война 1828–1829 годов. ⁠ . Пушкин очень хотел поехать на черноморский театр военных действий, когда началась война с Турцией. Он просил разрешения присоединиться к императору и его свите, которые отправлялись туда. Бенкендорф Александр Христофорович Бенкендорф (1782–1844) — государственный деятель и военачальник. Был флигель-адъютантом при императоре Александре I во время Отечественной войны 1812 года, участвовал в Заграничном походе 1813–1814 годов. В 1826 году Николай I назначил Бенкендорфа шефом жандармов и начальником новообразованного III отделения Собственной Его Императорского Величия канцелярии. ⁠ вроде бы ему обещал. Но затем сам Николай грубо, решительно ему отказал. Он был очень этим расстроен. Чрезвычайно расстроен.

Есть такие мемуары, которые редко печатаются, одного из чиновников Третьего отделения, которого Бенкендорф послал к Пушкину — потому что в Третьем отделении узнали, что Пушкин так расстроен, что слёг и лежит в постели от этого отказа. И потом Пушкин написал достаточно решительную просьбу отпустить его в Париж. И вот тут Бенкендорф уже совсем забеспокоился и послал к нему этого человека, который уговаривал его поехать, наоборот, к Паскевичу Иван Фёдорович Паскевич (1782–1856) — граф, светлейший князь Варшавский, полководец, дипломат. Командующий русскими войсками в Русско-персидской (1826–1828) и Русско-турецкой (1828–1829) войнах, подавлении Польского (1831) и Венгерского (1849) восстания. ⁠ на Кавказ в армию. А потом уже, если его возьмут, если он будет хорошо себя вести… То есть, понимаете, его всё обижало, со всех сторон. И он очень хотел поехать куда-то, сменить обстановку.

Это то самое время, когда «Жизнь, зачем ты мне дана»?

Да-да-да. Абсолютно. Весь комплекс причин, который потом разрешился уже весной 1829 года, когда Пушкин отправился из Петербурга в Москву, потом на Кавказ, потом в армию. Потом он уже вернулся, но в лучшей форме, я бы так сказал. Но всё это было, конечно, ему очень тяжело.

То есть у Пушкина есть очевидное желание переменить свою жизнь в это время? Если я правильно понимаю, он в этом же году, уже в его конце, знакомится с Натальей Гончаровой.

Да-да, в декабре 1828 года. Но, конечно, когда он пишет «Дар напрасный…» или когда он пишет «Когда для смертного умолкнет шумный день…» — ещё никакой Гончаровой и в помине не было. А он ухаживал и сватался к Олениной Анна Алексеевна Андро (девичья фамилия — Оленина; 1807–1888) — дочь президента Петербургской академии художеств А. Н. Оленина. Возлюбленная Пушкина в 1828–1829 годах. Адресат его стихотворений «Её глаза», «Пустое Вы сердечным ты…», «Не пой красавица при мне», нескольких  строф «Онегина». ⁠ .

Имя которой в стихах этого времени тоже постоянно возникает. И ему отказали, насколько я понимаю, тоже из-за политической неблагонадёжности, как бы сейчас сказали.

Да, а потом ведь, вскоре после того, как расследование по «Андрею Шенье» завершилось, начался скандал с «Гавриилиадой» Поэма Пушкина, за которую он был обвинён митрополитом Новгородским и Санкт-Петербургским Серафимом в богохульстве. Сам поэт от факта сочинения поэмы открещивался, писав, что она ходила между офицерами Гусарского полка: «…Ни в одном из моих сочинений даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религией», однако в письме к Николаю I признал своё авторство. «Гавриилиада» была опубликована в 1917 году. ⁠ . И всё это одно за другим, одно за другим.

Тут хочется посмотреть уже на сам текст стихотворения. Оно действительно построено как покаяние — но в чём именно, Пушкин здесь умалчивает. Он говорит при этом об отвращении к той жизни, которую вёл до этого: «Я трепещу и проклинаю». Вот этот трепет некоторые исследователи, например Рената Гальцева, считают признаком того, что это стихотворение покаянное, обращённое к Богу. Но в чём же, собственно, Пушкин кается, что он с таким отвращением вспоминает?

Понимаете, если считать законченную часть стихотворения, то, что вы прочитали, текстом, не имеющим продолжения, то я думаю, что о покаянии речи тут быть не может. Воспоминание может быть печальным, воспоминание может быть ужасным. Но воспоминание ещё само по себе не даёт покаяния.

Пушкина обвиняли в том — тоже кто-то из православных исследователей, кажется Непомнящий Валентин Семёнович Непомнящий (1934–2020) — литературовед-пушкинист. Автор книг «Поэзия и судьба. Статьи и заметки о Пушкине», «Пушкин. Русская картина мира» (за неё в 2000 году получил Государственную премию), «Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы», «На фоне Пушкина». Работал в журнале «Вопросы литературы» и Институте мировой литературы РАН. С 1988 года председатель Пушкинской комиссии ИМЛИ. ⁠ , — что он отказывается от покаяния, потому что не хочет «смывать печальные строки». Но ведь он «не смывает» из свитка своей жизни, свитка воспоминаний печальные именно строки. Лев Николаевич Толстой говорил, что это замечательное стихотворение. Он тоже считал, что оно о покаянии, но Пушкин выбрал неверный эпитет: нужно было «печальные строки» заменить на«постыдные». Тогда бы получилось покаяние. А без этого, без замены эпитета, покаяния нет.

Теперь смотрите. Значит, единственное, что здесь говорит о каких-то угрызениях, какой-то вине — это метафора, стёртая такая, довольно банальная, много раз уже использованная раньше: «змеи сердечной угрызенья». Да, это так. Угрызения всё-таки чаще всего связываются с совестью. Но это могут быть и не только угрызения совести. Вот я посмотрел «Исторический лексикон. XVIII век». Он много раз издавался. Это объяснение разной традиционной символики. В том числе там, конечно, есть символ змеи. И первое его значение — это зависть. Здесь о зависти речи нет. В «Лексиконе» сказано также: «Угрызения совести и печаль». Печаль «изъясняется также змеёю, терзающей внутреннее». То есть как раз сердце, душу — внутреннее — как у Пушкина.

Так что, может быть, речь идёт не только об угрызениях совести. Но и о печали, потере. О том, что могло бы быть и не случилось. Но что именно, мы не знаем. И в этом-то сила этого стихотворения. В этом сила первой части стихотворения. Она нам не даёт узнать, что именно написано в этом свитке. Мы можем сказать только, что в этом свитке не написано ничего радостного. Потому что, читая этот свиток, Пушкин испытывает отвращение, он проклинает, потом дважды повторяется «и горько жалуюсь, и горько слёзы лью». Это печальное, грустное воспоминание.

В этом смысле эта элегия отличается от других элегий с тем же названием. Там была у Вяземского даже не элегия, послание, так сказать, «К воспоминанию», на которое Жуковский отвечал. И там речь шла о радостных воспоминаниях молодости, которые противопоставлялись какому-то ужасному или неприятному настоящему. Разочарование, ресентимент такой, если использовать это словцо, которое Ницше пустил, — это настоящее. А в прошлом, в воспоминании всё радостно, солнечно. И вот об этом говорят и Жуковский, и Вяземский, и многие другие поэты элегической школы. А у Пушкина это какие-то плохие воспоминания.

Но тут любопытно, что какие-то ключи к этому стихотворению — ключи библейские. Скажем, Олег Проскурин Олег Анатольевич Проскурин (р. 1957) — филолог. Окончил филологический факультет МГУ. Преподавал русскую литературу в МПГУ, Корнеллском, Гарвардском и других университетах. Автор двух книг и статей о творчестве Пушкина, литературе и литературном быте пушкинской эпохи. ⁠ заметил параллель у Державина в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская», где поэт радуется тому, что в его жизни никогда не было, «чтоб чёрная змия мне сердце угрызала». А у Пушкина она грызёт. И у того же Державина в религиозном стихотворении «Успокоенное неверие» говорится о жизни неверующего:

Такая жизнь — не жизнь, но яд:
Змея в груди, геенна, ад
Живого жрёт меня до гроба.

Та же аллитерация: «грызёт», «жрёт», тот же образ «змея в груди». Это образ, восходящий, конечно, к Библии. Но не только он. Ведь, собственно говоря, «стогны града», с которых начинается стихотворение, в высоком стиле, — это тоже из Библии. Церковнославянской.

Да. Но град — это, наверное, всё-таки имеется в виду Петербург, который он видит перед собой? 

Так считают.

Ну полупрозрачная, такая белая ночь.

Да, так считается. Хотя, опять-таки, это, может быть, идёт от поэзии. Потому что у поэта Туманского Василий Иванович Туманский (1800–1860) — поэт. Первое стихотворение «Поле Бородинского сражения» напечатал в 17 лет. Познакомился с Пушкиным в одесской ссылке, восторгался его творчеством и помог поэту стать автором литературного альманаха «Полярная звезда». По мнению Набокова, стихи самого Туманского были подражательными. ⁠ , которого Пушкин хорошо знал и читал, есть не «полупрозрачная» (у Пушкина красивое и длинное прилагательное), а просто «прозрачная» мгла, прозрачная тень ночи. Вот это есть уже в поэзии. Ну конечно, это, скорее всего, Петербург. Но само словосочетание «стогны града» — это из церковнославянской Библии.

Не все сейчас, собственно, знают слово «стогны». Это означает «дороги».

Да, это просто улицы. Потому что, вот смотрите, у Луки в 14-й главе есть притча о званых и избранных. Знаменитое: «Много званых, но мало избранных». Там хозяин дома рассердился на званых гостей, которые не пожелали к нему прийти на большой ужин, и велел своему рабу привести вместо них нищих, увечных, хромых и слепых с городских улиц. И в церковнославянской Библии сказано: «Изыди на распутия и стогны града». Так же и в Откровении святого Иоанна, то есть в Апокалипсисе, описание небесного Иерусалима, там говорится: «Стогны града злато чисто». То есть «стогны града» прямо оттуда идут.

Кстати, по поводу Библии. Мне кажется, что тут можно ещё искать параллель в другом стихотворении, следующего года, с похожим названием — «Воспоминания в Царском Селе», где как раз возникает пока что нами отвергаемая тема раскаяния. Пушкин пишет:

Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.

Вот как бы возвращение в Царское Село уподобляет его этому раскаявшемуся. Блудному сыну, если я правильно понимаю.

Я тоже так понимаю. По-моему, иначе и понимать нельзя. Но вернёмся к свитку, к главной метафоре. Центральная метафора всего стихотворения — свиток. Раскрывающийся, развёртывающийся. Между прочим, всё стихотворение, 16 строк, которые вы прочитали, — это одно предложение. Это одно сложное предложение. И оно и развёртывается, как свиток. То есть сама структура стихотворения, сама форма его реализует главную метафору — свиток.

Конечно, за ним стоит книга жизни, опять-таки библейская, и разные другие свитки, которые уже в литературе были до Пушкина. У Карамзина — «свиток истории». Тоже коллективной памяти. Свиток памяти, свиток воспоминаний. И так далее. Вяземского вспомню: «Печальных истин свиток». Опять-таки, «печальных». Свиток развёртывающейся истины — он тоже печален. 

Но в Библии, в Ветхом Завете, свиток — это свиток пророка Иезекииля. Ему даётся такой свиток. И что в этом свитке написано? Он исписан с обеих сторон. В нём написано: «Рыдание, жалость и горе». Это церковнославянский перевод. «Рыдание, жалость и горе». По-французски есть разные переводы, но один из них — того времени, который Пушкин мог знать: «Lamentations, des regrets, et des malédictions». То есть первое, «жалобы, стенания» — у Пушкина есть. Regret, «раскаяние, угрызение» — есть. И malédiction, «проклятье» — тоже есть. Там ещё и «проклинаю».

Да и, собственно, ламентация — это жанр сам по себе. И Пушкин в нём выступает.

Конечно. Вот основа этого стихотворения. Речь идёт о переживании, очень глубоком переживании, переживании библейской глубины, если угодно. Всё, что у Иезекииля происходит с народом и с пророком, у Пушкина происходит с его собственной жизнью, с его воспоминанием.

Меня тут интересует слово «смывать», потому что оно допускает несколько толкований. Если упоминаются слёзы, можно подумать, что слезами и нужно смывать воспоминания. Но когда Пушкин говорит «не смываю», что он имеет в виду? «Я нарочно их не смываю» или «у меня не получается их смыть», они так глубоко, что они не смываются?

Вы знаете, этот вопрос задал впервые знаменитый лингвист Щерба Лев Владимирович Щерба (1880–1944) — лингвист. С 1916 года стал профессором кафедры сравнительного языкознания в Петербургском университете, преподавал в нём до 1941 года. Щерба — один из создателей теории фонемы и основатель Ленинградской фонологической школы. Изучал вопросы языковой нормы, взаимодействия языков, разграничения языка и речи. Щерба стал автором фразы «Гло́кая ку́здра ште́ко будлану́ла бо́кра и курдя́чит бокрёнка», иллюстрирующей идею того, что примерный смысл слов можно понять благодаря их морфологии. ⁠ , который считал, что Пушкин (или, вернее, его лирический герой) печальные строки смывать не хочет. Ему возражал знаменитый пушкинист Бонди, прочитавший строку иначе: «пытаюсь смыть, но не могу, не получается». 

Это принципиальный вопрос для понимания стихотворения. То есть мы не можем его понять…

Да. Модальность. Есть ли здесь модальность? Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Мне кажется, что вопрос, может быть, не совсем правильно поставлен. Потому что стихотворение «Воспоминание» рассказывает о том, что происходит не один раз. Это не какая-то одна, конкретная бессонная ночь. Пушкин, кстати, хотел назвать стихотворение «Бессонница», «Insomnia».

Тема вообще для него очень важная: «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы». Это ещё одно мрачнейшее стихотворение.

Конечно. Замечательное, мрачной силы стихотворение, из которого он вычеркнул, по-моему, гениальную строчку: «Топот бледного коня». Вот этот «конь блед» из Апокалипсиса. Слишком сильно ему, видимо, показалось. Но это такой уже XX век.

Понимаете, поскольку это происходит неоднократно, а на это ещё указывает грамматика… Начало этого длинного предложения — это будущее время: «Когда для смертного умолкнет шумный день» и дальше «наляжет ночи тень». Это же глаголы в будущем времени, но в значении настоящего, когда речь идёт только о повторяющемся действии. И я всегда своим студентам говорю пример из Окуджавы, помню с юности: «Эта женщина! Увижу и немею». «Увижу» — будущее время, а «немею» — настоящее. Речь идёт о том, что каждый раз, когда я вижу эту женщину, я немею, теряю слова. Раз воспоминание повторяется, значит, и «несмывание» тоже повторяется. 

Да, каждый раз не смывать. Что-то вроде таких танталовых мук, да?

Совершенно верно. Но это ещё позиция автора. Мы не знаем, он не хочет или не может. Опять-таки, как и тайна того, почему он плачет. Почему он рыдает, что он вспоминает с таким ужасом и отвращением — мы не знаем. Но, скорее всего, мне кажется, это стоическое принятие того, что было. Нет попытки его стереть, идеализировать, засунуть в подсознание как-то. Нет! Он должен с этим каким-то образом работать, жить, и, собственно, стихотворение — и есть форма этого «несмывания».

Мы уже несколько раз сказали о том, что стихотворение Пушкиным было опубликовано в усечённом виде и что в черновой рукописи есть его продолжение. Причём оно по объёму больше, чем напечатанная часть. И для меня это одна из главных загадок всей пушкинской поэзии. Я совершенно не понимаю, как можно было от этого отказаться. То есть понятно, что это два разных стихотворения — с отброшенной частью и без неё. Но просто текст, по-моему, совершенно поразительный. 

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
     В безумcтве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
     Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
     На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу моему наносит хладный свет
     Неотразимые обиды.
Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,
     Решенья глупости лукавой,
И шёпот зависти, и лёгкой суеты
     Укор весёлый и кровавый.
И нет отрады мне — и тихо предо мной
     Встают два призрака младые,
Две тени милые, — два данные судьбой
     Мне ангела во дни былые.
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
     И стерегут — и мстят мне оба,
И оба говорят мне мёртвым языком
     О тайнах счастия и гроба.

Стихотворение переводится в какую-то абсолютно другую плоскость — если бы Пушкин это оставил. В нём появляется какая-то мрачная почти что готика. В нём появляется совсем тяжёлое предзнаменование. И в нём появляются абсолютно ясные намёки на биографию Пушкина, которая, как вы сказали, в первой части стихотворения как бы элиминирована. Как вам кажется, почему Пушкин это выбросил?

Ну, есть две точки зрения. Когда Павел Анненков Павел Васильевич Анненков (1813–1887) — литературовед и публицист, первый биограф и исследователь Пушкина, основатель пушкинистики. Приятельствовал с Белинским, в присутствии Анненкова Белинский написал своё фактическое завещание — «Письмо к Гоголю», под диктовку Гоголя Анненков переписывал «Мёртвые души». Автор воспоминаний о литературной и политической жизни 1840-х годов и её героях: Герцене, Станкевиче, Бакунине. Один из близких друзей Тургенева — все свои последние произведения писатель до публикации отправлял Анненкову. ⁠ опубликовал это продолжение стиха, по черновику, без четырёх строк, без «Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы, / Решенья глупости лукавой» и т. д., поскольку у Пушкина они не отделаны, он первым предположил, что Пушкин не захотел его печатать по личным биографическим причинам, что это слишком похоже на личную исповедь, а прямых исповедей он избегал, потому что, как говорил Иннокентий Анненский про Пушкина, «у него было болезненное целомудрие чувств». Он всегда, писал Анненков, боялся выставить перед толпой свой личный душевный мир, свой внутренний мир. И так, в общем, об этом говорят почти все исследователи — что это такое интимное воспоминание. О друзьях-предателях, о тенях милых.

И, конечно, всех страшно заинтриговала концовка. Очень мощная как раз. Вот то, о чём вы говорите, — как раз самая драгоценная часть этого продолжения. Правда, ангелы, которые «во дни былые» были хранителями и помощниками…

Добрыми ангелами.

Да. Теперь они становятся ангелами-мстителями. Там в черновике ещё более страшные есть слова: «И мёртвую любовь питает…», я не знаю, «в них», «к ним», «их», слово пропущено, «…огнём / Неумирающая злоба». Вот эта «неумирающая злоба» — это вычеркнуто. То есть это ангелы злые или ангелы-мстители. Они стерегут и «мстят мне оба». И теперь они «с крыльями и с пламенным мечом».

Да. Библейские и античные образы одновременно как бы здесь появляются.

Ну вроде да. Хотя многие говорят, что «пламенный меч» и «херувим» — это отсылка к Книге Бытия, и что этот образ грозного стража оттуда идёт. Конечно, оттуда в первую очередь. Но дальше вот этот пламенный меч — это меч ангелов у Мильтона. Когда Ангелы борются с падшими ангелами, они сражаются с пламенными мечами в руках.

Ну и тут можно ещё вспомнить «Пророка», где сначала рассекают мечом грудь, потом в неё вставляют пылающий угль.

Да, конечно, конечно.

Для Пушкина у ангела, видимо, всегда какой-то огненный меч.

Это есть даже в живописи XVI–XVII веков. После Мильтона уже появляются ангелы и, например, архангел Михаил с пылающим мечом. Есть такие картины: изображение битвы ангелов с падшими ангелами, с восставшими ангелами, и там огненные мечи у ангелов. Байрон упоминает именно об этих пламенных мечах. Так что это уже немножко другие, воинственные ангелы. И отсюда «неумирающая злоба», которая в черновике вычеркнута.

А всё-таки можем ли мы предположить, кого Пушкин здесь имеет в виду? Потому что говорится конкретно «два», говорится о былых днях. И это, видимо, такой предмет спекуляции пушкинистов — кто это мог бы быть.

Конечно. И Анненков первый начал эти спекуляции. Он говорит, что это какие-то одесские явно женщины, знакомые Пушкина — в первую очередь  Амалия Ризнич Амалия Ризнич (ок. 1803 — 1825) — жена одесского коммерсанта Ивана Ризнича; подробности её биографии точно не установлены. Пушкин в годы южной ссылки был горячо влюблён в неё, посвятил ей несколько стихотворений. ⁠ … «Под небом голубым…» — ещё одно стихотворение Пушкина, написанное на смерть Ризнич. И оно написано тем же размером. Вообще Томашевский Борис Викторович Томашевский (1890–1957) — литературовед, писатель, переводчик. Участвовал в Первой мировой войне. Был близок к кругу журнала «Аполлон», участник объединения ОПОЯЗ. Работал в Пушкинском доме, преподавал литературу в Ленинградском университете. Томашевский — видный пушкинист, составитель первого советского однотомника Пушкина, редактор полного академического собрания его сочинений. Во время кампании против формалистов был отовсюду уволен, преподавал прикладную математику в Институте путей сообщения, но в связи со столетним юбилеем Пушкина смог вернуться к литературоведческой работе. ⁠ выделил цикл из трёх «воспоминательных» стихотворений, написанных одним размером — ямб 6–4, 6–4. Начинается с мужского окончания, потом женское, мужское, женское. Перекрёстная рифма. Кроме «Воспоминания» и «Под небом голубым» в этот мини-цикл входит ещё и «На холмах Грузии…», где поэт вспоминает некую таинственную деву.

В «Воспоминании» у Пушкина ведь даже не сказано, что два ангела — это две женщины, перед которыми он виноват Это мы так предполагаем. Пол не указан, гендер не указан. Так что это всё, конечно, наши домыслы. И кого мы сюда ни подставляем — непонятно. Ведь с точки зрения религии это какая-то бессмыслица. При жизни были два человека, которых Пушкин фигурально называет «моими ангелами». Мы часто называем, и в поэзии у него «ангел» в этом смысле часто используется, по отношению к живому человеку — доброму, охраняющему, помогающему — «это мой ангел». Потом они вдруг превращаются в ангелов, если можно так сказать, реальных. То есть ангелов потусторонних, ангелов, которые охраняют, стерегут вход в рай или охраняют вход в ад, может быть, как у мусульман.

Да, были эвмениды От греческого «милостивые, благомыслящие». В «Орестее» Эсхила — название богинь мщения эриний (фурий) после суда над Орестом: эринии были умиротворены Афиной и стали почитаться афинянами под именем эвменид. ⁠ , стали эринии В древнегреческой мифологии — богини мщения (они же фурии). В «Орестее» Эсхила преследуют Ореста, убившего свою мать Клитемнестру; впоследствии, умилостивленные Афиной и жителями Афин, получают название эвменид.​​​​​​​ ⁠ . В каком-то смысле так.

Вот именно. И как с этим быть? Почему они вдруг ему ещё и говорят «мёртвым языком»? Ещё один странный образ такой, почти сюрреалистический. Что значит «мёртвый язык»? Латынь и греческий — мёртвые языки. Но это язык, видимо, смерти, язык, на котором говорят мёртвые, как в «Пире во время чумы» у Пушкина в повозке мёртвые лежат и говорят непонятным языком. Это место Пушкин неправильно перевёл с английского языка, но получилось здорово тоже, получился мощный образ такой.

Тут ещё можно более позднее вспомнить:

Оно на памятном листке
Оставит мёртвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.

«На непонятном языке», мёртвом языке. То есть, скорее всего, это язык смерти или язык загробный. Скорее всего, понять это невозможно. В первом варианте, кстати, у Пушкина было «внятным языком», «говорят мне внятным языком». И получилась двусмыслица: «мне внятным» или «говорят мне». Где пауза?

Судя по всему, Пушкин, это заметив, и сделал замену.

Да. Но я думаю, что мы никогда, даже если мы будем сто, или двести, или триста лет ещё искать прототипы — кого Пушкин имел в виду, — мы никогда так и не догадаемся. Мы не знаем.

А кто в таком случае друзья, которые предают? Почему «друзей предательский привет»?

Многое из этого уже было в поэзии Пушкина. Вспомним стихотворение «Коварство». О предательстве друга, о коварстве и предательстве друга. Обычно здесь биографически называют Александра Раевского, брата близкого друга Пушкина Николая Раевского, что связано, конечно, с одесской историей, историей ухаживаний, любви, флирта или связи с Воронцовой Елизавета Ксаверьевна Воронцова (урождённая Браницкая, 1792–1880) — придворная дама, фрейлина. Была замужем за генералом Михаилом Воронцовым — героем войны 1812 года, новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. Предположительно, была возлюбленной Пушкина во время его южной ссылки; адресат многих его стихотворений. ⁠ . Подробностей этой истории мы тоже на самом деле не знаем. Да и никто из участников не хотел бы, чтобы эту историю кто-нибудь узнал. Но, судя по всему, можно предположить — сюжет ведь какой был? Считается, что Александр на самом деле Пушкина там предал, донёс на него Воронцову, распускал слухи о том, что Пушкин — любовник Воронцовой, хотя на самом деле он сам был её любовником. Ну и так далее. Даже в письмах отец его писал брату Александра Николаю, другу Пушкина, что он совсем сошёл с ума от этой истории с Воронцовой. То есть они знали какие-то подробности, которых мы, — к счастью, я думаю — не знаем. Зачем нам это знать?

Ну вот. Ещё какие-то друзья Пушкина предавали, понимаете? Можно найти ещё какие-то биографические факты. Но тут ещё я хотел сказать одну вещь. Вот то, что мне во второй половине кажется противоречащим первой, — это переноc подразумеваемой вины с себя на других. Это такой недо-Лермонтов получается. Тут у Пушкина все виноваты.

Да, «хладный свет» особенно…

И «хладный свет», да, и «друзья-предатели». Ну и в общем вот эта тема развёртывающегося свитка воспоминаний — она вроде как исчезает.

Ну с другой стороны — не с теми водился, не с теми пировал, не тем хотел понравиться. Вот в чём, оказывается, вина и угрызения.

Да, это правда. Но это как-то банализирует немножко стихотворение, начатое в таком высоком регистре, в таком высоком, библейском тоне.

Да. С такой экспозиции, которая предполагает дальнейшую прямо-таки грандиозность. Это правда.

Именно. А вот эти 16 строк первых — они абсолютно закончены, органичны. И что там замечательно — это Олег Проскурин заметил, — что там как раз сочетается высокий, архаический стиль с церковнославянизмами, и элегический стиль, стиль элегической школы, как её называют. Это вот сочетание, соединение — это разрушение элегического жанра. То есть с этого стихотворения, с «Воспоминания», в поэзии Пушкина начинается разрушение элегического жанра.

А тут как бы мы возвращаемся и к элегическим клише, и к штампам. И, кстати, — об этом, кажется, ещё никто не говорил — вообще, когда конкретизируется, но не до конца вина, некая вина перед двумя ангелами, это напоминает поэтическую мифологию Байрона. Ведь у Байрона везде в его поэмах — ну я не говорю о сатирических, — везде, где есть лирический байронический герой, есть вина героя перед прекрасной и мёртвой женщиной, которая погибла по его вине. Каким-то образом. Подробности обычно скрадываются, есть только намёки. Но это такой постоянный образ. Вот байронический герой, герой романтический должен какую-то вину, даже преступление нести.

Должен погубить женщину, грубо говоря.

Да-да.

Ещё один момент в отброшенной части — «гибельная свобода». Не оказывается ли, что Пушкин пытается продолжать вот эту свою политическую линию отстраивания от прежних своих идеалов и убеждений, которая в этом году начинается стихотворением «Нет, я не льстец…», а потом решает тоже, что это сюда не годится, это сюда не нужно?

Да, это может быть. Но «гибельная свобода» может быть понята по-разному, в том числе как отречение от гедонизма, от распущенности его юных лет, которая довела его до ссылки и до разных других неприятностей. Но это ещё может быть и его отношение к декабризму и к декабристскому восстанию, которое он никогда полностью не одобрял и не принимал. Для него это всегда было преступление. Как и для большинства. Хотя он разделял многие идеи и сочувствовал.

И признавался царю, что сам был бы там.

Да, конечно. Так что это всё можно читать по-разному. В том числе и с подсветкой байронизма, которого я не вижу в первой половине. Я вообще-то отношусь к ничтожному меньшинству людей, которые считают, что Пушкин правильно сделал, отбросив вторую часть «Воспоминания». Томашевский ещё в 1928 году так осторожно писал, что те, кто ищет интимное объяснение, может быть, и ошибаются. Может, здесь играли роль главную не какие-то биографические, а, наоборот, эстетические соображения. Это идея Томашевского, и я с ней согласен.

Некий внутренний гамбургский счёт, да?

Да-да, совершенно верно. И никто не отвечает на вопрос: если оно такое важное и интимное для Пушкина, почему он его не закончил? Ведь он, так сказать, бросил его. Там остались недописанные строки, там остались вычеркнуты знаменитые «неотразимые обиды», которые так любили потом русские писатели и философы. Некрасов писал в поэме «Дедушка», что неотразимых обид не бывает. Он спорил с Пушкиным. А «неотразимые обиды» Пушкин вычеркнул. 

Также вот это перечисление: «в неволе, бедности», а дальше «в гонении, в степях». Это вообще очень плохая строка. «В степях» как-то плохо коррелирует. Это какое-то «шёл дождь и два студента». «В неволе, бедности, в гонении» — понятно. А дальше вдруг «в степях». «Игры Вакха и Киприды» — это уже у Пушкина было, эти Вакх Другое имя Диониса, бога вина, плодородия и религиозного экстаза в древнегреческой мифологии. ⁠ и Киприда Прозвище древнегреческой богини любви Афродиты, обозначающее её рождение из морской пены у берегов Кипра. ⁠ . И так далее. То есть это недоконченная и ещё эстетически несовершенная часть. И Пушкин хотел, во-первых, как я думаю, придать стихотворению гармоническую законченность и выразительность, соблюсти единство образной системы и звукописи ещё. Об этом мы не говорили, но еще Вячеслав Иванович Иванов в статье 1930 года о звукообразе Пушкина (замечательная статья, кстати, надо сказать; это его последняя статья, в Советском Союзе опубликованная, в «Московском пушкинисте» Серия сборников статей и материалов, посвящённых творчеству и биографии Пушкина. «Московский пушкинист» выходил в 1927–1930 и 1996–2009 годах, всего вышло 12 выпусков. ⁠ : он уже откликался на идеи о звукописи Брика Осип Максимович Брик (1888–1945) — литературовед-формалист, писатель, издатель, один из основателей «Лефа» («Левого фронта искусств»). Был мужем Лили Юрьевны Брик. В работе «Звуковые повторы» проанализировал «звуковую структуру стиха», утверждая, что роль звукописи в поэзии гораздо больше чисто служебной, декоративной: звукопись, по Брику, имеет первостепенное композиционное значение. ⁠ и других русских формалистов того времени) показал, как именно первая часть звуками организована. Там вот повторяются «нм», «мн», напоминая о греческом слове «мнемо». А Проскурин ещё заметил, что и «з» там повторяется. Так что у нас получается целая «Мнемозина». Там вообще есть такие звуковые штуки, которые напоминают уже XX век. «Горят угрызения». Ведь это тоже какая мощная метафора. Странная. «Горят», «угрызения горят».

Она ведь физиологизируется практически. Где тебя укусили, там и горит.

Абсолютно. Да, здорово.

Вообще это физиологичное стихотворение, во второй половине вот этой чистовой части. Потому что там «кипит внутри», в уме, что-то внутри происходит. Там показывается именно внутреннее переживание.

Да, именно. И это самое главное. А во второй ведь части этого нет. Она значительно банальней, если, опять-таки, исключить вот эту страшную, странную, загадочную, как вы говорите, почти готическую концовку.

Мне напоследок хочется ещё пару слов сказать о месте публикации этого текста — альманахе «Северные цветы». Потому что это замечательное издание, о котором не так много говорится. А ведь это место, где напечатаны важнейшие тексты Пушкина.

Есть очень хорошая книжка Вадима Эразмовича Вацуро Вадим Эразмович Вацуро (1935–2000) — литературовед, исследователь русской литературы первой половины XIX века, один из главных в XX веке специалистов по пушкинской эпохе. Автор работ о Пушкине, Лермонтове, русском готическом романе, альманахах и литературных салонах. ⁠ об альманахе «Северные цветы», где рассказана подробно и чрезвычайно увлекательно его история — с 1826 по 1832 год. Последний выпуск альманаха выходит уже после смерти его бессменного редактора барона Антона Дельвига, пушкинского лицейского друга. И последний выпуск 1832 года посвящён памяти Дельвига. Уже его делал Пушкин, и там много замечательных пушкинских стихотворений, и там же напечатан «Моцарт и Сальери». Это вообще замечательный номер. Мы с моим прекрасным соавтором Алиной Бодровой выпустили факсимильное издание пушкинских стихотворений и «Моцарта и Сальери» из «Северных цветов», которые Пушкин напечатал тогда одной брошюркой. 

Но если посмотреть на то, что это было за издание, мы можем так сказать: это было такое издание, орган, если угодно, пушкинского круга. Или того, что мы называем пушкинским кругом. Потому что Пушкин у нас, так или иначе, «вышел в гении». И, соответственно, мы его именем всё называем — эпоху, круг и так далее. На самом деле этот круг тогда существовал, правда, он потом довольно быстро распался, но в годы выхода альманаха пытался как-то себя противопоставить в литературном поле другим объединениям, другим группам, другой поэтике. Это был такой, если угодно, аналог сетевого сообщества. Закрытого, куда не всех пускали.

И Пушкин чисто количественно там играет первую роль? Его стихов в том же 1829 году в альманахе больше, чем чьих-либо ещё.

Да. Потому что Дельвиг хотел, чтобы Пушкин ему, именно ему отдавал. И очень сердился и расстраивался, когда Пушкин начал заигрывать, скажем, с «Московским вестником» «Московский вестник» — историко-литературный журнал, выходивший в Москве в 1827–1830 годах. Главным редактором журнала был Михаил Погодин; программу журнала, ориентировавшегося на немецкий романтизм, определял поэт Дмитрий Веневитинов. Среди авторов «Московского вестника» — Пушкин, Баратынский, Языков, Востоков. ⁠ и туда довольно много отдал. В том числе и того, что было обещано Дельвигу. Так что за Пушкина шла борьба. Но потом Пушкин отошёл от москвичей и снова стал важнейшей фигурой в «Северных цветах».

Так что «Северные цветы» — это очень важные сборники для истории поэзии и истории русской литературы в целом. Такое вот сообщество более-менее единомышленников, романтиков, но романтиков определённого типа — не радикальных, не философствующих. Это такая петербургская школа в основном — хотя там, конечно, и москвичи тоже печатались.