«Воспоминания: Истории, рассказанные им самим, с письмами, фотографиями и документами»

Тимофеев-Ресовский — учёный-биолог, один из основоположников современной генетики, человек трагической судьбы. В 1920-х годах он получил приглашение от научного Общества кайзера Вильгельма и переехал в Германию, где возглавил отдел генетики и биофизики в Институте исследований мозга. Во время наступления советских войск весной 1945-го Тимофеев-Ресовский отказался эвакуировать свою лабораторию в американский сектор оккупации и продолжал работать в институте вплоть до сентября 1945 года — когда был арестован и приговорён к 10 годам лагерей за измену Родине. Реабилитирован Тимофеев был уже посмертно, в 1992 году, в чём сыграла немалую роль его художественная биография — роман Даниила Гранина «Зубр» (1987). 

«Воспоминания», также выпущенные после его смерти, — собрание рассказов Тимофеева, записанных на магнитную плёнку. Учёный с мировым именем, бывший узник сталинских лагерей, Тимофеев-Ресовский — ещё и остроумный рассказчик, не терпящий «звериной серьёзности»: читателю он рекомендуется как «мокрый зоолог», «внучатый племянник самого пана князя Кропоткина» и «единственный человек в мире, в природных условиях обгаженный пеликаном». История науки соединяется у Тимофеева с историей страны, на соседних страницах чередуются рассказы о том, как первым в России Тимофеев стал работать с дрозофилой, — и о том, как он «впервые применил на практике теорию вероятности» к эскадрону германских улан. О своём пути в биологии Тимофеев-Ресовский рассказывает, ставя его в контекст науки (и лженауки) своего времени: здесь и евгеника, и официальная советская «лысенковщина», и спорная теория митогенетических лучей Феномен сверхслабого ультрафиолетового излучения, возникающего в живых организмах и стимулирующего посредством цепных химических реакций деление клеток. Открыт в 1923 году биологом Александром Гурвичем. Теория получила международное научное признание, Гурвич несколько раз выдвигался на Нобелевскую премию, но перед войной после серии неудачных экспериментов исследования митогенетического излучения на Западе были прекращены, а сама теория отнесена к области лженауки. Тем не менее эксперименты с митогенетическими лучами (в том числе в условиях космического полёта) продолжаются до сих пор. ⁠ . Читателю, не специализирующемуся в биологии, многие детали могут показаться непонятными — однако именно в «лабораторных» эпизодах в полную силу разворачивается язык рассказчика: свободный и вместе с тем старомодно-аристократический. — М. К.

«Черты из моей жизни» 

Константин Циолковский — теоретик воздухоплавания и космонавтики, во многом опередивший своё время; философ-пантеист, развивавший идеи русского космизма — сделал эти наброски к автобиографии в последние месяцы жизни, в 1935 году. Жанр и интонация текста заданы уже в предисловии: «Глухота делает… мою биографию малоинтересной, так как лишает меня общения с людьми, наблюдения и заимствования. Она бедна лицами и столкновениями, она исключительна. Это биография калеки». Скупой обзор воспоминаний детства, напоминающий своим протокольно-телеграфным стилем повесть Леонида Добычина «Город Эн», постепенно превращается в перечень страданий и тягот: в 10 лет Циолковский теряет слух, чувство оторванности от людей преследует его всю жизнь. Циолковский живёт в своём мире: исследует закономерности движения газов и сопротивления воздушной среды, конструирует диковинные аппараты, запускает по ночам механического ястреба с фонариком, ставит опыты, порой довольно жестокие: «…Около этого времени я делал опыты с цыплятами. На центробежной машине я усиливал их вес в 5 раз. Ни малейшего вреда они не получили. Такие же опыты ещё ранее в Вятке я производил и с насекомыми. Подвергал и себя экспериментам: по нескольку дней ничего не ел и не пил. Лишение воды мог выдержать только в течение двух дней. По истечении их я на несколько минут потерял зрение». О проектах цельнометаллического дирижабля или реактивного звездолёта, с которыми он вошёл в историю воздухоплавания, автор упоминает лишь вскользь — гораздо больше внимания он уделяет своей несчастливой семейной жизни, лишённой любви, и многочисленным платоническим влюблённостям. Типичный сюжет — в мороз зашёл погреться к девушке, к которой питал романтические чувства («ощущение близости молодого существа осталось до сих пор»), после чего девушка ослепла, уехала на лечение в Москву и умерла. «Черты моей жизни» — трагическая история мечтателя, который поёт во время прогулок, катается на велосипеде и прозревает то, что невидимо другим, но всю жизнь страдает от недостижимости простого человеческого счастья. — Ю. С.

«История историка»

В 1944 году двадцатилетний студент-заочник Арон Гуревич переводится на дневное отделение Московского университета и записался на кафедру истории Средних веков. Тогда этот выбор казался скорее случайностью — и сделан был по совету малознакомой четверокурсницы («самому дельному совету из всех, которые я когда-либо в жизни получал»), сегодня же мы знаем Гуревича как выдающегося историка-медиевиста и культуролога, адепта историко-антропологического подхода Использование в исторической науке методов социальной и культурной антропологии. Переносит акцент с объективно фиксируемых исторических феноменов на особенности человеческого мышления и поведения, повседневную жизнь, бытовые и культурные изменения, переживание исторических событий. Используется в трудах историков французской школы «Анналов», Питера Бёрка, Карло Гинзбурга и многих других учёных. ⁠ , учёного мирового масштаба, прошедшего, по выражению Люсьена Февра Люсьен Февр (1878–1956) — французский историк, один из основателей журнала «Анналы экономической и социальной теории» (1929) и одноимённой исторической школы. Автор исследований по истории XVI века, занимался также историей книги. Своему научному методу и перевороту в исторической науке, произведённому школой «Анналов», посвятил книгу «Бои за историю» (1953). ⁠ , свои «бои за историю». «История историка» выросла из расшифровок диктофонных записей — мемуары Гуревич рассказывал студентам на семинарах. «Почти всю свою сознательную жизнь я был историком, находился среди историков и пережил целую историю»: за полвека академической деятельности Гуревич стал свидетелем и участником смены научных парадигм — от аграрных сюжетов и марксистского подхода к истории ментальностей Направление исторической науки, связанное с исследованием особенностей мышления, поведения и взаимодействия людей в различных культурах, — в противоположность «объективному» изучению исторических явлений или личностей, принятому в традиционной исторической науке. Разработано историками французской школы «Анналов». ⁠ и исторической антропологии. Последовательно и основательно он размечает карту времени и отмечает моменты его перемен, вспоминает своих учителей, атмосферу конца 1940-х, антисемитские кампании и «разгром науки», распределение («ссылку») в Тверь и 16 лет преподавания в Калининском пединституте, оттепель, чтение Макса Вебера Макс Вебер (1864–1920) — немецкий историк и социолог, один из основоположников социологии как науки. Настаивал на необходимости «понимающей социологии», способной объяснять, как те или иные социальные действия (ещё один термин, введённый в науку Вебером) выглядят с точки зрения вовлечённых в них людей. Самые известные работы Вебера — «Протестантская этика и дух капитализма» (1905), в которой особенности современного Веберу экономического уклада выводятся из культурных установок, заложенных религией, и «Политика как призвание и профессия» (1919), в которой вводится классификация типов политической власти, а также знаменитое определение государства как института, обладающего монополией на легитимное насилие. ⁠ и, наконец, открытие работ французской школы «Анналов» Группа французских историков, близких к журналу «Анналы экономической и социальной теории». В конце 1920-х они сформулировали принципы «новой исторической науки»: история не ограничивается политическими указами и экономическими данными, гораздо важнее изучить частную жизнь человека, его мировоззрение. «Анналисты» сперва формулировали проблему, а уже потом приступали к поиску источников, расширяли понятие источника и использовали данные из смежных с историей дисциплин. Ключевые фигуры школы — Марк Блок, Люсьен Февр, Фернан Бродель, Жак ле Гофф. ⁠ , которые оказались близки его собственному видению — Гуревич также утверждал важность идеологии и сознания людей в исторической науке: «...Любой социальный феномен надлежит рассмотреть как бы погружённым в тот повсюду разлитый эфир, который образует ментальность эпохи». Необходимыми компонентами, позволяющими пробиться к новому «сквозь толщу обветшавшей традиции и цепких предрассудков», Гуревич называет «ум, интерес к работе, трудолюбие, а главное — открытость для новых идей и фактов». Несмотря на потерю зрения в 1993 году, историк продолжал активно работать ещё 13 лет, а в мемуарах часто ссылался на свою удачливость: «Вообще я считаю себя счастливчиком: сколько раз в жизни меня ни увольняли (кажется, пятикратно), ни разу это сделать не удалось. Вот такой я крепкий орешек». — Е. П. 

«Начало. То да сё…» / «Ничего, что я куру?» / «Слово за слово»

В библиографии российского кино есть мемуары более важные и исторически ценные (например, воспоминания Эйзенштейна и Козинцева), но вряд ли найдутся более обаятельные — здесь с Соловьёвым может поспорить разве что «Безбилетный пассажир» Георгия Данелии. Автор «Ассы» и «Ста дней после детства» — вдохновенный и остроумный рассказчик, в этом давно могли убедиться зрители цикла его телепередач «Те, с которыми», но в мемуарном трёхтомнике этот талант раскрывается в предельной степени. Соловьёв как будто усаживает читателя за стол, где уже накрыто и налито, и начинает травить истории, накопленные за время жизни (и успешно обкатанные на предшествующих застольях) — иногда возвышенно-лирические, порой мудрые и печальные, но чаще гомерически смешные: особенно хорош нескончаемый рассказ о том, как не знающий английского автор пытается прорваться в аэропорту Хитроу на отменённый рейс до Дублина, — и история о знакомстве Соловьёва с Синди Кроуфорд с последующим походом супермодели в советский гастроном. Автопортрет, который рисует в своей книге Соловьёв, начисто лишён привычных черт Большого Художника — с муками творчества, гениальными озарениями и стремлением к Истине; лирический герой мемуаров — прекрасный дилетант, баловень судьбы, у которого всё выходит как-то случайно. Закончились деньги, тут кто-то зашёл, куда-то пошли, кого-то встретили, что-то подвернулось под руку — и получилась, например, «Чёрная роза — эмблема печали». Даже типичная для советского кинематографиста история нереализованных замыслов (от чеховского «Иванова» до советско-американского блокбастера по «Свиданию с Бонапартом» Окуджавы и фильма про Тургенева с Олегом Янковским) подаётся без обиды и как-то впроброс — вот здесь сложилось, а там почему-то нет. Отдельная история — рассказы автора о людях, с которыми сводила судьба: Екатерина Васильева и Татьяна Друбич, Андрей Тарковский и Никита Михалков, операторы Урусевский, Рерберг и Калашников, Гребенщиков и Башлачёв, Ричард Гир и упомянутая выше Синди, — в каждого из них Соловьёв как будто немножко влюблён и готов рассказывать об их достоинствах бесконечно, забывая о себе. — Ю. С.

«Темы с вариациями» 

Книгу «Темы с вариациями» Николай Каретников начинает с рассуждений о невозможности «сочинять что-либо прозоподобное» и, в общем-то, придерживается этого принципа до самого конца. Его мемуары — гибрид советского ироничного анекдота и сценок из жизни, не связанных в единое повествование. Из этих разрозненных фрагментов складывается картина советской жизни 1960-х: душные кабинеты Союза композиторов, вездесущие чиновники, плюющий на картины и оскорбляющий художников Хрущёв, доносы, которые студенты пишут друг на друга, мизерные гонорары за многолетний труд, компромиссы с начальством и ирония, маскирующая гнев и беспомощность. 

Произведения Каретникова не раз называли антисоветскими; разногласия с властями достигли своего пика в 1961 году, после постановки в Большом театре балета «Ванина Ванини», где Каретников использовал модернистскую музыкальную технику — после чего вокруг автора на долгие годы «замкнулся заговор молчания, организованный Союзом композиторов и музыкальным отделом Министерства культуры». 

Со временем Каретников начал сочинять много музыки для кино, которая, хоть и спасла композитора от голода, была для него неполноценной заменой «серьёзной» академической музыке. Звук в кино лишь помогал режиссёрам избежать «полного или полупровала». «Задача музыки предельно проста: как бы плохо ни играл актёр, как бы плохо ни была поставлена сцена — музыка создаёт некий суррогат того, чем актёр должен был бы наполнить свою роль, или того, что должен был поставить режиссёр. <…> Когда же изображение становится уже совершенно беспомощным, музыкальное сопровождение создаёт видимость смысла или эмоций простым заполнением временного пространства». 

Воспоминания о тяжёлых периодах жизни разбавлены в «Вариациях» совершенно анекдотическими байками студенческих лет, обсуждениями музыки с Габричевским Александр Георгиевич Габричевский (1891–1968) — историк, искусствовед и переводчик, автор работ по искусству эпохи Возрождения. Учился на историко-филологическом факультете МГУ, позже преподавал в Академии архитектуры СССР, Вхутеине и Московском архитектурном институте. Был членом Государственной академии художественных наук, которую долгое время критиковал начальник Главлита Павел Лебедев-Полянский. В 1931 году академию распустили, а Габричевский был арестован. За этим последовали ещё два ареста и две ссылки, а в 1948 году Габричевского отстраняют от работы в университете под предлогом борьбы с космополитизмом. ⁠  и Нейгаузом Генрих Густавович Нейгауз (1888–1964) — российский и советский пианист. До Первой мировой учился в Венском университете музыки и исполнительского искусства. После 1914 года переехал в Россию, окончил Петроградскую консерваторию, преподавал в Тифлисе, Киеве и Москве. Его учениками были Алексей Любимов, Святослав Рихтер и Эмиль Гилельс. В 1941 году, отказавшись эвакуироваться, был отправлен в тюрьму на Лубянке, откуда его выпустили лишь после ходатайства Гилельса при условии, что Нейгауз будет отправлен за Урал. По дороге туда Нейгаузу удалось сойти с поезда в Свердловске, где он остался преподавать в консерватории. Вернулся в Москву уже в 1944 году. ⁠ и воспоминаниями о тепле волошинского дома в Коктебеле. Абсурд, бюрократическая фантасмагория, личная трагедия и искусство сплетаются у Каретникова в цельную историю о собственной жизни — и жизни страны в целом: как говорил Александр Габричевский, много лет друживший с Каретниковым, Россия — «исторический нонсенс. А если она исторический нонсенс, то… может произойти всё что угодно». — И. Г.

Мария Бурас. «Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах её участников»

Андрей Зализняк — выдающийся учёный, чьи достижения понятны без перевода со «специализированно научного» на «общедоступный»: доказал подлинность «Слова о полку Игореве», первым описал грамматику древнего новгородского диалекта, создал «Грамматический словарь русского языка», на основе которого был разработан поисковый алгоритм «Яндекса». Книгу о нём лингвист Мария Бурас начала собирать сразу после смерти учёного в декабре 2017-го — из воспоминаний родных, коллег и учеников Зализняка, а также расшифровок его разговоров с математиком Владимиром Успенским Владимир Андреевич Успенский (1930–2018) — российский математик, основоположник математической лингвистики. В 1960 году создал на филологическом факультете МГУ отделение теоретической и прикладной лингвистики. С 1993 года — заведующий кафедрой математической логики и теории алгоритмов на механико-математическом факультете МГУ. Помимо работ по математике, написал множество литературоведческих статей и даже стихотворных пародий. Наиболее известная работа Успенского, рассчитанная на широкий круг читателей, — книга «Апология математики» (2009). ⁠ . «Истина существует» — не просто последовательное описание «жизненных вех» или «вклада в науку» (хотя всё это в книге тоже присутствует), это учебник научной добросовестности и в каком-то смысле пособие, как прожить по-настоящему достойную жизнь. Герой этой книги, успевший сделать в науке много невероятно сложных вещей, — человек, увлечённый жизнью в самых разных её проявлениях, от дворового футбола до любительской киносъёмки, от байдарочных походов до сочинения лингвистических задач. Зализняк — редкого типа учёный, сочетающий «удивительную лёгкость с чрезвычайной глубиной мысли» (как говорит его ученица Анна Поливанова), «воздушное моцартианское отношение к жизни и кротовью работу» (лингвист Николай Перцов), «распространяющий вокруг себя радость научного познания» (лингвист Александр Пиперски). Во всех рассказах о нём слышится не только уважение к его заслугам, но и радостное удивление от того, что такие люди бывают на свете, и от того, что судьба подарила возможность прожить часть жизни рядом с ним. — Ю. С.

«Колмогоров в воспоминаниях учеников»

Андрей Николаевич Колмогоров — звезда первой величины на математическом небосклоне прошлого столетия — был учёным-энциклопедистом, работавшим в самых разных отраслях (от теории вероятностей до топологии) и многое сделавшим на ниве математического образования и просвещения. Его называли человеком Возрождения, аспиранты испытывали к нему «паническое уважение» — так эрудирован и любознателен был Колмогоров, интересовавшийся, казалось, всем на свете: турбулентностью, биологией, стиховедением и историей. Он был, коротко говоря, гением. 

«Воспоминания», в которых о Колмогорове с удивлением и восхищением рассказывают его ученики (в том числе выдающиеся учёные Владимир Арнольд Владимир Игоревич Арнольд (1937–2010) — российский учёный, один из крупнейших математиков XX века. Академик АН СССР, профессор МГУ (1965–1987), основатель собственной научной школы, академик и почётный член множества иностранных академий и научных обществ. Занимался проблемами топологии, теорией дифференциальных уравнений, теорией динамических систем, теорией сингулярностей, теорией катастроф. В последние годы жизни работал в Математическом институте им. В. А. Стеклова в Москве и в Университете Париж-Дофин. ⁠ и Владимир Успенский), — книга предельно далёкая от скучного перечисления биографических фактов или научных достижений героя. Колмогоров здесь прежде всего интереснейший мыслитель, ведущий необычайно увлекательную жизнь: любит спорт, ходит в походы (горные, байдарочные, пешие, лыжные), ценит живопись, литературу, классическую музыку и архитектуру. Жизнь Колмогорова — опыт максимально плодотворного существования, где на лыжных прогулках обсуждаются математические вопросы, а по вечерам для друзей читаются лекции по архитектуре средневековой Руси. Можно сказать, что эта жизненная программа была сформулирована Колмогоровым ещё в 1943 году, когда сорокалетний академик записал в своём дневнике «Конкретный план того, как сделаться великим человеком, если на это хватит охоты и усердия». Многие из сформулированных тогда принципов будут руководить его жизнью и в дальнейшем, помогая сохранить ясность рассудка и твёрдость взглядов: «Дисциплина в выполнении скучных работ, уверенная и последовательная расчистка возможностей для спокойной работы над большими замыслами, борьба с соблазнами (сладости, чтение не вовремя), в том числе с неумеренным писанием в эту тетрадь». — Л. Б.

«Педагогическая поэма»

История колонии для несовершеннолетних преступников под Полтавой, написанная её основателем Антоном Макаренко, начинается как робинзонада времён Гражданской войны: Макаренко вместе с двумя молодыми преподавательницами и колоритным завхозом Калиной Ивановичем занимает помещение дореволюционной детской колонии, основательно обчищенное местными жителями. Продуктов нет, мебели нет, кругом мрак и запустение, первые воспитанники — воры-малолетки — хамят, отказываются подчиняться и крадут даже те снедь и скарб, что насилу удаётся раздобыть. Макаренко то штудирует педагогическую литературу, то прибегает к рукоприкладству, но понимает, что эти методы не работают. Постепенно он приходит к тому, что сплотить и дисциплинировать воспитанников может только общий труд для общей пользы — который в условиях послереволюционного развала и разрухи всегда граничит с приключением. Учащиеся колонии занимают брошенную помещичью усадьбу, затем переезжают в бывший монастырь под Харьковом, заводят фермерское хозяйство и собственную кузню, организуют самодеятельный театр — и постепенно выстраивают вокруг себя хозяйственно-воспитательную систему, работающую как часы. Макаренко интуитивно приходит к собственным педагогическим принципам: уважение к ученику, мотивация посредством понятных и достижимых целей, самоуправление и поддержание дисциплины внутри коллектива силами самих учащихся. Многие методы, применявшиеся в колонии имени Горького, можно встретить и в проектах современных «продвинутых» школ: к примеру, разновозрастные отряды, или, как сказали бы мы сейчас, «проектные группы», объединяющиеся для решения конкретных задач. Описанная в «Педагогической поэме» история коммуны была недолгой: в 1928 году после критики со стороны Надежды Крупской Макаренко покидает созданную им колонию — продолжив затем работу в других исправительно-воспитательных учреждениях на Украине. Советская педагогика с благодарностью приняла дисциплинарную часть системы Макаренко — не всегда умея сохранить его чутьё и (ещё один сегодняшний термин) эмпатию, которые и сделали его опыт уникальным. Влияние Макаренко очевидно связано не только с новаторством его педагогических идей — но и с тем лаконичным, энергичным и выразительным языком, которым он сумел изложить их в своей главной книге: этот автор, как бы ни было сложно перенести его опыт в другие обстоятельства и время, по-прежнему способен убедить в своей правоте. — Ю. С.

«Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана» 

«Подстрочник» — это дословное переложение текста с другого языка, черновой материал, требующий художественной доработки. Книгу воспоминаний Лилианны Лунгиной подстрочником назвать вполне уместно: это не текст, созданный переводчицей, а расшифровка её монологов из многосерийного документального фильма Олега Дормана, снятого в 1997 году и одиннадцать лет пролежавшего на полке. Биография переводчицы Астрид Линдгрен, Кнута Гамсуна, Генриха Ибсена, Августа Стриндберга, Бориса Виана, Генриха Бёлля — история во многом уникальная. Лунгина — ребёнок первой волны эмиграции — вспоминает готическое письмо за школьной партой в Германии, замки из песка на пляжах Палестины, самодельный кукольный театр мамы во Франции и возвращение в Советский Союз — тогда ей было 13. Она с какой-то детской непосредственностью рассказывает о лете на чердаке дома Волошиных, учёбе в ИФЛИ Институт философии, литературы и истории, существовавший в Москве с 1931 по 1941 год. В разное время в ИФЛИ учились писатели и поэты Константин Симонов, Александр Твардовский, Юрий Левитанский, Павел Коган, Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Александр Солженицын, философ Григорий Померанц, историк-античник Георгий Кнабе, филолог Лев Копелев, переводчица Лилианна Лунгина и другие. В 1941 году был слит с МГУ. ⁠ и «сволочи Зелинском Корнелий Люцианович Зелинский (1896–1970) — советский литературный критик, член Союза писателей. Работал в РОСТА вместе с Владимиром Нарбутом, был знаком с Владимиром Маяковским, Всеволодом Ивановым, Сергеем Есениным. Сформулировал теоретические основы литературного конструктивизма. Один из авторов книги «Канал имени Сталина». В 1940 году написал критический отзыв на книгу стихов Марины Цветаевой, только вернувшейся из эмиграции. Книга не была издана, что, по мнению Лунгиной, повлияло на скорое самоубийство Цветаевой. Впоследствии участвовал в травле Бориса Пастернака. ⁠ », о полуголодной эвакуации и возвращении друзей из сталинских лагерей, о счастливом браке со сценаристом Семёном Лунгиным и дружбе с Виктором Некрасовым и Александром Твардовским, о молодости, где «сантиметрика, миллиметрика пустого не было». Даже про антисемитизм Лунгина говорит легко и как-то вскользь: переводчиков-евреев с французского в Детгизе было больше «определённого процента», поэтому Лилианне дали скандинавских писателей — именно так у неё в руках оказался «Малыш и Карлсон» Линдгрен. «Я начала читать и буквально с первой же страницы увидела, что это не просто книжка, что это чудо какое-то, что это то, о чём можно лишь мечтать. Что это изумительная по интонации, по забавности, по простоте, по фантастичности выдуманного образа вещь». В «Подстрочнике» мы слышим живой голос переводчика, выходящего из тени чужих книг и рассказывающего собственную историю. — Е. П. 

Александр Архангельский. «Несогласный Теодор»

Теодор Шанин — социолог, исследователь русского крестьянства, основатель Московской высшей школы социальных и экономических наук — прожил жизнь, в которой хватило бы материала на несколько эпических романов. Детство в предвоенном, тогда ещё польском Вильно, ссылка на Алтай, откуда чудом удалось выбраться в Самарканд, чудом же полученное в конце войны разрешение на выезд в Польшу, пароход в Палестину, куда молодой Теодор прибывает в первые дни существования государства Израиль — и сразу включается в Войну за независимость Арабо-израильская война 1947–1949 годов. На первом этапе арабские и израильские формирования стремились захватить контроль над территориями и коммуникациями Палестины — после отказа Британии от мандата на эту территорию и в процессе переговоров о разделе Палестины. 15 мая 1948 года, на следующий день после провозглашения независимости Израиля, на территорию нового государства вторглись вооружённые силы сразу нескольких арабских государств. После года боевых действий Израиль подписал соглашения о прекращении огня с арабскими странами. По итогам войны к Израилю отошли Западная Галилея и другие территории, ранее предназначавшиеся арабскому государству. ⁠ , сражаясь с Арабским легионом. Научная карьера в Британии, где Шанин занимается исследованиями русского крестьянства. Поездки в Москву, где Шанин на волне перестройки пытается открыть международный университет («в общественных науках шла чехарда полная, там не умели обучать!») — из проекта которого выросла известная ныне «Шанинка». Обо всех этих событиях незадолго до смерти Шанин успел рассказать писателю Александру Архангельскому — а тот составил из этого рассказа книгу, фильм и мультимедийный проект. Главное, что поражает в рассказе почти 90-летнего учёного, — энергия и страсть, хорошо ощутимая в его колоритной речи: и война, и голод, и занятия наукой становятся для него приключением, шансом проявить свою силу, азарт и интеллект, сотворить из ничего что-то масштабное и небывалое («Мои друзья надо мной посмеивались, говоря, что со мной нельзя затевать разговор о новых идеях. Потому что не успеешь закончить, а я уже бегу осуществлять то, о чём говорилось»). При всём героизме и масштабе личности это не история сверхчеловека со сверхспособностями, возвышающегося над толпой: в самых разных точках его карьеры — будь то борьба за права арабов на оккупированных территориях, движение против войны во Вьетнаме или попытка перестроить гуманитарное образование в позднем СССР — для Шанина важно встать на сторону слабого, защитить угнетённого, дать общественные блага тем, кто этих благ оказался лишён. — Ю. С.

«Моя жизнь в искусстве»

Константин Станиславский — демиург-самоучка, создавший театр ХХ века, каким мы его знаем. Он и сам писал, что иногда «природа выбрасывает целую труппу, а к ним в придачу и писателя, и режиссёра, и все они вместе создают чудо, эпоху театра»; чудо, созданное Станиславским, продолжается уже больше ста лет. Главы «Моей жизни в искусстве» следуют этапам человеческого взросления (артистическое детство, отрочество, юность и зрелость), описывая долгий и осознанный творческий путь: от трепета и радости во время походов в цирк до создания вместе с Немировичем-Данченко Московского Художественного театра. Станиславский неспроста начинает книгу с воспоминаний о собственном упрямстве и упорстве: одно из первых столкновений с театром и актёрской игрой — идея создать любительский цирк, который в итоге из-за сложностей c труппой стал кукольным театром («Ты пойми: это не измена цирку, — говорил я в качестве его будущего директора, — это печальная необходимость»), позже мы увидим ту же скрупулёзность в 18-часовом обсуждении главных принципов нового московского театра, его репертуара и внутреннего устройства. Побыв немного антрепренёром, Станиславский начинает играть в любительском театре и в 1888 году создаёт Московское общество искусства и литературы; по сути — творческую лабораторию для таких же любителей театра и балета. Именно это общество, вместе с учениками Немировича-Данченко, через десять лет составит костяк МХТ. Примерно в то же время Станиславский перенимает некоторые основы режиссуры, в том числе принцип бытовой и исторической точности, у мейнингенцев — немецкого драмтеатра под руководством Людвига Кронека Людвиг Кронек (1837–1891) — актёр, один из первых профессиональных театральных режиссёров, директор Мейнингенского театра. Играл на сценах Берлина, Цюриха и Лейпцига, получил известность исполнением комедийных ролей. По приглашению герцога Георга II в 1866 году стал работать в Мейнингенском театре, где сформировал принцип ансамблевости, сместив акцент с роли премьеров и примадонн на идейную целостность спектакля и достоверность исторического и художественного контекста постановки. Уже в качестве управляющего Кронек гастролировал с театром по Европе, дважды бывал в России. ⁠ : «Я подражал ему и со временем стал режиссёром-деспотом, а многие русские режиссёры стали подражать мне совершенно так же, как я в своё время подражал Кронеку». Окончательно художественные принципы Станиславского кристаллизуются в «Работе актёра над собой» — методике, по которой исполнитель не лицедействует, а проживает на сцене выбранную роль, размывая границу между сценическим действием и жизнью. — И. Г.

«Воспоминания»

Свои воспоминания Андрей Сахаров начал писать по настоянию Елены Боннэр; КГБ несколько раз выкрадывал текст, в том числе рукопись почти завершённой книги, и Сахарову приходилось его восстанавливать. Воспоминания делятся на три части: в первой — детство, учёба, научная карьера, работа над водородной бомбой, первые попытки возвысить голос в защиту общественной справедливости; во второй — правозащита, диссидентство, горьковская ссылка, в третьей — возвращение в Москву и участие в перестроечной политике. Впрочем, уже первый том задаёт вектор сахаровской биографии: например, в начале книги учёный рассказывает о своём детском впечатлении от толстовского трактата «Не могу молчать», направленного против смертной казни. Сахаров рассказывает о взрослении в обстановке репрессий и культа личности Сталина, учёбе в годы войны (студентов эвакуировали в Ашхабад, и физику Сахаров изучал под «южным небом»), заводской работе; глухо — о первом, не очень счастливом браке. Примечательно, как, описывая конкретные физические и технические задачи, будь то устранение дефектов пуль, получение сверхсильных магнитных полей, исследование расширения Вселенной или расчёт степени радиационного поражения, автор переключается на научный язык — как будто объясняет эти задачи студентам. Но здесь же — взволнованный рассказ о хлопотах Сахарова и его коллег об эвакуации жителей из зоны ядерных испытаний или о пикировке с маршалом Неделиным Митрофан Иванович Неделин (1902–1960) — советский военачальник, первый главнокомандующий ракетными войсками СССР. В годы войны командовал артиллерией 3-го Украинского фронта, за операцию в районе венгерского озера Балатон получил звание Героя Советского Союза. В 1950-е под руководством Неделина были разработаны и испытаны первые образцы советских межконтинентальных баллистических ракет и ракет средней дальности. Погиб 24 октября 1960 года при взрыве ракеты Р-16 на космодроме Байконур. ⁠ после этих испытаний (Сахаров поднял тост за то, чтобы «изделия» — эвфемизм для бомбы — никогда не взрывались над городами; Неделин ответил непристойным анекдотом, смысл которого сводился к тому, что учёным не стоит лезть не в своё дело). Возможно, этот эпизод многое объясняет в дальнейшем пути Сахарова. Его воспоминания — отчёт перед самим собой, хроника неумолчных разговоров человека с собственной совестью. 

Огромный вес этим разговорам придаёт именно участие Сахарова в советском ядерном проекте: учёный ни на минуту не забывал о реальных последствиях своих занятий, постепенно приближаясь «к открытому развёрнутому выступлению по вопросам войны и мира и другим проблемам общемирового значения». Рассказывая, как он безуспешно пытался предотвратить испытание, которое грозило человеческими жертвами, Сахаров вспоминает: «Быть может, испытание отложено по погодным условиям? Или мне удастся уговорить Павлова Николай Иванович Павлов (1914–1990) — руководящий сотрудник органов госбезопасности, один из руководителей советского атомного проекта, курировал Лабораторию № 2 Академии наук СССР, в которой работал академик Игорь Курчатов. Один из шести человек, присутствовавших при запуске первого советского атомного реактора в 1946 году. ⁠ отсрочить испытание на день? Но Павлов сообщает, что... испытания перенесены на 4 часа вперёд и в настоящее время самолёт-носитель уже пересёк Баренцево море и скоро выходит на цель! <…> Это уже было окончательное поражение, ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! <…> Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь: нельзя сидеть на двух стульях!» Так Сахаров решает сосредоточить свои усилия на подготовке договора о запрещении ядерных испытаний в атмосфере, под водой и в космосе, который «сохранил сотни тысяч, а возможно, миллионы человеческих жизней». Сахаров постепенно вовлекается в правозащитное движение, становится одним из главных его авторитетов, упорно заступается за преследуемых. Он стойко переносит давление со стороны власти, которое всё усиливается и наконец перерастает в открытую борьбу государства с одним человеком. В воспоминаниях об этом периоде появляются фигуры Александра Солженицына и Петра Григоренко, Юлия Даниэля и Ларисы Богораз, Александра Галича и Владимира Буковского, Татьяны Великановой и Сергея Ковалёва; около половины второго тома воспоминаний занимает история горьковской ссылки, во время которой против Сахарова и его жены Елены Боннэр был развёрнут настоящий террор. Рассказывая о составленных им задачах по физике, Сахаров пишет, например: «Вот ещё одна любительская задача, придуманная в 1985 году, когда меня во время голодовки насильно удерживали в Горьковской областной больнице и подвергали принудительному кормлению». 

Солженицын говорил о чуде появления Сахарова в «сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции»; Сахаров отзывался на эти слова: «Я — совсем не ангел, не политический деятель и не пророк. И мои поступки, моя эволюция — не результат чуда, а — влияние жизни, в том числе — влияние людей, бывших рядом со мной, называемых «сонмище продажной интеллигенции», влияние идей, которые я находил в книгах». — Л. О. 

«Автобиографические записки» 

Создатель первой в России научной школы физиологии, Сеченов обосновал рефлекторную концепцию психики, открыл явление центрального торможения и внёс значительный вклад в теорию кровообращения. Он исследовал авиационную физиологию и физиологию труда, объяснив, например, почему аэронавты гибнут на определённой высоте, а человеку вредно работать больше восьми часов в сутки. В «Автобиографических записках» Сеченов вспоминает о жизни и научных открытиях: здесь и сказки матери-крестьянки о костяном дворце, и отказ от медицины в пользу науки («Виной моей измены медицине было то, что я не нашёл в ней, чего ожидал — вместо теорий голый эмпиризм...»), поэтический круг Аполлона Григорьева и кутежи в Париже с Дмитрием Менделеевым и Александром Бородиным, который «угощал иногда публику музыкой, тщательно скрывая, что он серьёзный музыкант», исследования физиологии алкогольного опьянения в лаборатории Карла Людвига Карл Людвиг (1816–1895) — физиолог, основал Физиологический институт при Лейпцигском университете, открыл секреторные нервы слюнных желёз, описал эффект Людвига — Соре. Преподавал в Берлине, Цюрихе, Вене, а в 1865 году получил приглашение возглавить кафедру физиологии в одном из старейших университетов Германии — Лейпцигском университете. Карл Людвиг был ярым противником витализма, противопоставляя мистической жизненной силе в организмах точные методы физико-химического анализа. Также он работал в области физической химии и изобрёл прибор для измерения скорости кровообращения. ⁠ и преподавание — не только в Петербургском и Московском университетах, но и на Бестужевских женских курсах («за всё моё более чем сорокалетнее профессорство самый лучший экзамен держала у меня студентка, а не студент, — дочь знаменитого немецкого раскопщика греческих древностей»). Для своего времени Сеченов был фигурой неординарной, его черты можно увидеть в литературных героях той эпохи — разночинце Кирсанове из романа Чернышевского «Что делать?» и нигилисте Базарове из «Отцов и детей» Тургенева. С Базаровым Сеченова роднит интерес к опытам с лягушками: как говорил герой Тургенева, «я лягушку распластаю да посмотрю, что у неё там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается». По легенде, когда в 1866 году после публикации работы «Рефлексы головного мозга» на Сеченова завели дело за пропаганду «крайнего материализма», он отказался от адвоката, заметив: «Зачем мне адвокат? Я возьму в суд лягушку и проделаю перед судьями все мои опыты: пускай тогда прокурор опровергает меня». — Е. П. 

«Самопознание»

Итоговая книга одного из крупнейших русских мыслителей Серебряного века; автобиография и одновременно — компактное изложение философского «символа веры». В событиях жизни (детство в дворянских имениях под Киевом, учёба в кадетском корпусе, участие в студенческих волнениях, закончившееся ссылкой, увлечение марксизмом, приведшее к православию) Бердяев ищет ключ к собственному мировоззрению. В основе всего лежит несотворённая свобода, Бог ждёт от человека творчества — то есть «прорыва в бесконечность», главное в мире совершается внутри человеческой личности, а всё материальное и социальное — лишь незначительные и вторичные детали. Бердяев пишет о писателях и мыслителях начала XX века, с которыми ненадолго сближался, но ни в ком так и не увидел близкого по духу (кажется, единственный, к кому он испытывает искреннюю симпатию, — Василий Розанов), об интеллектуальных кружках и собраниях, где он был заметным участником — но оставался всегда на дистанции, не примыкая ни к какому течению: «Если бы я писал дневник, то, вероятно, постоянно записывал в него слова: «Мне было это чуждо, я ни с чем не чувствовал слияния, опять, опять тоска по иному». На страницах многословных и сбивчивых мемуаров рассыпаны десятки блестящих афоризмов — «свобода не демократична, а аристократична», «ничего нельзя любить, кроме вечности», «любящий в высшем смысле… враг общества» — и моменты обезоруживающей искренности, которая, по Бердяеву, неотделима от познания: «мысль тоже есть страсть». Возможно, в самой абсурдно-трагической степени эта искренность проявляется на последних страницах, когда, подведя итог философским размышлениям, Бердяев пишет о смерти любимого кота: «Я очень редко и с трудом плачу, но, когда умер Мури, я горько плакал. И смерть его, такой очаровательной Божьей твари, была для меня переживанием смерти вообще, смерти тех, кого любишь» — Ю. С.

«Моя жизнь»

Небольшая мемуарная повесть большого художника начала XX века, одного из первых русских импрессионистов. Коровин-живописец перекинул мостик от Серова и Саврасова к раннему русскому авангарду, Коровин-писатель опередил своё время едва ли не в большей степени. «Моя жизнь» — это повесть о детстве, написанная с точки зрения ребёнка: простые короткие фразы, толстовское остранение, когда обычные приметы «взрослого» мира описываются как нечто незнакомое и непонятное, ощущение тайны, которой полны подмосковные леса и реки — зачарованный мир детских прогулок и приключений. Подобная манера знакома нам по оттепельным книгам о детях, от «Серёжи» Веры Пановой до Драгунского и Голявкина; Коровин делает примерно то же на несколько десятилетий раньше. Бонусом к «детским» главам идут колоритные воспоминания о выдающихся современниках. Савва Мамонтов заводит в Москве частную оперу и садится в тюрьму. Директор Императорских театров Теляковский приглашает Коровина обновлять русский балет — за что оба подвергаются нападкам (и даже нападениям) консерваторов: «Я купил себе револьвер и большую кобуру и писал декорации с револьвером на поясе». Михаил Врубель, перебивающийся с хлеба на воду, закатывает банкет для всех обитателей гостиницы «Париж». Саврасов пьёт горькую, а солдат, убирающий мастерскую Коровина, объясняет, что не так с его запоями: «Пьёшь ежели, то закуси, а ето что без закуски, оченно вредно. У нас во втором взводе и... полковник был, и... человек, душа прямо, — сгорел, себя вином сжёг, без закуски потому». К «Моей жизни» примыкает множество мемуарных рассказов о московских художниках, учёных и чудаках; в одном из них Коровин пересказывает разговор с сыном Пушкина, который отрекается от своих африканских корней: «Вот я остановился здесь у дальних родственников. Кот там — таких русских серых котов больше нигде нет. Какой друг дома! Там лежанка, сядешь погреться — он ко мне всегда придёт, мурлычет. Есть ли в Африке коты?» — Ю. С.

«Записки адвоката» 

Дина Каминская прославилась участием в политических процессах 1960–70-х годов: наряду со своей коллегой Софьей Каллистратовой Софья Васильевна Каллистратова (1907–1989) — советский адвокат и правозащитница. Защищала в суде интересы диссидентов, распространителей самиздата, активистов крымско-татарского движения. Среди её подзащитных были Наталья Горбаневская, Пётр Григоренко, Вадим Делоне. Ходатайство Каллистратовой по делу Петра Григоренко положило начало разоблачениям карательной психиатрии в СССР. Участвовала в работе Московской Хельсинкской группы и издании альманаха «Хроника текущих событий». В 1981 году против Каллистратовой было заведено уголовное дело за «распространение ложных измышлений, порочащих государственный строй», спустя семь лет дело было закрыто в связи с отсутствием состава преступления. ⁠ она вернула достоинство советской адвокатуре, скомпрометированной постановочным судопроизводством сталинского времени. В числе подзащитных Каминской были такие известные диссиденты, как Владимир Буковский, Юрий Галансков, Илья Габай, Мустафа Джемилев, Павел Литвинов, Лариса Богораз и Анатолий Марченко.

Ещё во время стажировки Каминская столкнулась с разительным несоответствием между собственными идеалистическими представлениями о правосудии и реальностью, в которой на десять лет сажали работницу, вынесшую с фабрики кусок сахару для голодного ребёнка. Дело было не только в бесчеловечности законов — они в принципе не соблюдались: «Нарушение советских законов было не эксцессом отдельных должностных лиц, а партийной и государственной политикой». И всё же адвокат, как обнаружила Каминская, именно благодаря своей почти декоративной роли обладал большей свободой в выборе позиции по делу, чем судья или прокурор, вынужденный писать обвинение под диктовку. 

Её мемуары — это увлекательное описание работы адвоката внутри советской системы судопроизводства с её взятками, «допусками» и фальсификациями, а также борьбы с этой карательной машиной при помощи логики и досконального знания закона. Шаг за шагом, при помощи ходатайств, апелляций и сличения показаний, Каминской удаётся переквалифицировать дело о хищении паркета со стройки или добиться оправдания двух мальчиков, обвинённых в изнасиловании и убийстве, доказав, что обвинение сфабриковано, — эта история читается как настоящий детектив. С той же добросовестностью Каминская взялась за своё первое политическое дело — дело Владимира Буковского, обвинявшегося в организации демонстрации с требованием свободы политическим заключённым. Новым в этом процессе было то, что Каминская требовала не снисхождения к своему подзащитному, а полного его оправдания за отсутствием состава преступления, поскольку «нарушения общественного порядка» (формулировка обвинения) не было, а свобода демонстраций гарантировалась советской Конституцией, как и сегодня гарантируется российской.

На таких же позициях она стояла, защищая в 1970 году Мустафу Джемилева и Илью Габая, борцов за права депортированных Сталиным крымских татар. Этот процесс стоил ей первого за 30-летнюю карьеру взыскания — судья подал на неё кафкиански-простодушное «частное определение», то есть жалобу: «Адвокат Каминская в открытом судебном заседании утверждала, что каждый человек может самостоятельно мыслить, что убеждения и мнения не могут повлечь за собой уголовной ответственности, и на этом основании просила об оправдании подсудимых». После этого дела Каминская была лишена допуска к политическим процессам, а позднее её изгнали из адвокатуры и вынудили эмигрировать, угрожая арестом мужа.

«Единственной законной и понятной для меня и тех, кого я знала, формой выражения несогласия было молчание. Молчание стало мерилом мужества и порядочности человека», — пишет Каминская, описывая атмосферу эпохи, когда зародилось демократическое движение в СССР. Её собственной новой формой протеста стало честное выполнение своей работы. — В. Б.