С самого начала существования «Полки» у редакции было условное обозначение абсолютно идиотского критерия классификации литературы: «маленькие собачки». Например: «А что у нас будет в этом списке? Все книги про маленьких собачек?» Или: «Ну при желании можно сделать и материал о книгах, где есть маленькие собачки». Так вот: мы не можем больше сдерживаться. Мы сделали этот материал. Просим любить и жаловать: маленькие собачки в русской литературе. 

Разумеется, этот список не исчерпывающий, и мы не сомневаемся, что наши читатели вспомнят гораздо больше собачек, чем мы, особенно в детской литературе, к этим существам благорасположенной. В определении размера собачек мы руководствовались скорее здравым смыслом, чем кинологическими стандартами. Для простоты (и чтобы не остаться без нескольких прекрасных произведений) к маленьким собачкам приравнены щенки. Совсем уж мимолётных собачек (например, чёрную моську на руках у Дуни в «Станционном смотрителе») мы не рассматривали. Переводных собачек (например, Плиха и Плюха), пусть и пригревшихся в русской литературе, мы с сожалением выставили за дверь. Одна порода вызвала у нас затруднения: это пудель, часто встречающийся у русских писателей (нам попалась даже филологическая статья об образе пуделя в творчестве Державина). С одной стороны, бывают маленькие пудели; с другой, какой-нибудь Артемон из «Золотого ключика» — явно крупная собака. Так что пуделей мы брали в расчёт, только когда из текста явствовал их размер.

Милушка

Одна из самых ярких реакций русской литературы на Великую французскую революцию — ода Гавриила Романовича Державина «На смерть собачки Милушки, которая при получении известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до смерти». Процитируем её целиком:

Увы! Сей день с колен Милушка
И с трона Людвиг пал. — Смотри,
О смертный! Не все ль судьб игрушка —
Собачки и цари?

Горностайко

Ещё одна маленькая собачка из творчества Державина, который был до таких собак охотником. И вновь надгробная надпись (собачья эпитафия — почтенный с Античности жанр, тем более приличествующий Державину, что стихи на смерть своих левреток писала и Екатерина II):

Здесь пёсик беленький лежит,
Который Горностайком звался.
Он был тем мил и знаменит,
Что за хозяина вступался
И угождал не низкою какой,
А твёрдой львиною душой;
Ворчал, визжал — но так забавно,
Что и сердяся пел сопрано.

Филолог Яков Грот, издавший девятитомное собрание сочинений Державина, так комментировал это стихотворение: «Эту собачку звали сокращённо Тайкой; она была хорошо известна всем посещавшим Державина, которые часто заставали его в халате и видели у него эту любимицу за пазухой».
 

Жужу

В отличие от Горностайка, «Жужу, кудрявая болонка» из басни Крылова «Две собаки» — образец расчётливого лакейства. На вопрос дворового пса Барбоса, терпящего за верную службу одни лишения, «чем служит» людям его бывший друг Жужутка, Жужу даёт ответ: «На задних лапках я хожу». Мораль: «Как счастье многие находят / Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!» Ради аллегории (один благодаря угодничеству пробивается в люди, другой, верно служа, остаётся с носом) Крылов идёт против кинологического здравого смысла. «Ну, что, Жужутка, как живёшь, / С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли? / Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали». Кто ж это станет держать болонку на дворе?
  

Моська 

Крыловская Моська — маленькая собачка, которую мы все знаем с детства, и неплохой специалист по пиару:

‎Вот то-то мне и духу придаёт,
‎Что я, совсем без драки,
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки:
«Ай, Моська! знать, она сильна,
Что лает на Слона!»

Моськами во времена Крылова называли мопсов, которые вошли в моду в России в XVIII веке. 

Фиделька

В «Модной жене», юмористической сказке классициста Ивана Дмитриева, жена, разумеется, неверна. Не откажем себе в удовольствии процитировать:

Диван для городской вострушки,
Когда на нём она сам-друг,
Опаснее, чем для пастушки
Средь рощицы зелёный луг,
И эта выдумка диванов,
По чести, месть нам от султанов!

От разоблачения ветреницу, уединившуюся с любовником на диване, спасает собачка Фиделька, вовремя поднявшая лай. Как выкрутилась остроумная жена, предоставляем узнать читателю, а про собачку заметим, что fidelis по-латински как раз значит «верный». Спустя 34 года тот же мотив переиначит Пушкин в «Графе Нулине» (см. ниже). 

Прелестный шпиц

Человеческое воплощение «ходьбы на задних лапках» — Молчалин из «Горя от ума», и чтобы подольститься к великосветской старухе Хлёстовой, он выбирает соответствующий предмет для комплимента: «Ваш шпиц — прелестный шпиц, не более напёрстка! / Я гладил всё его; как шёлковая шёрстка!» Хлёстова воспринимает своего шпица наравне с «арапкой-девкой», которую тоже взяла с собой «от скуки»: «Вели их накормить ужо, дружочек мой, / От ужина сошли подачку». Одно из первых упоминаний шпицев в русской литературе: карликовые померанские шпицы были популярны у европейской знати, в России шпица держал, например, адмирал Шишков.

Амика

Ещё одна собачья эпитафия — «На смерть собачки Амики» Антона Дельвига, с авторским уведомлением: «Эта шутка была написана в угодность одной даме, которая желала, чтобы я сочинил на смерть её собачки подражание известной оде Катулла «На смерть воробья Лесбии», прекрасно переведённой Востоковым». Дельвиг, исполняя просьбу, подражает Катуллу/Востокову («Тужите Амуры и Грации, / И всё, что ни есть красовитого! / У Дашиньки умер воробушек! / Её утешенье, — которого / Как душу любила и холила!») и в риторике, и в композиции: 

О камены, камены всесильные!
Вы внушите мне песню унылую;
Вы взгляните: в слезах Аматузия,
Горько плачут амуры и грации.
Нет игривой собачки у Лидии,
Нет Амики, прекрасной и ласковой.

И Дельвиг перечисляет многочисленные достоинства Амики, ушедшей «в те сады, где воробушек Лесбии / На руках у Катулла чиликает». Дамой, заказавшей Дельвигу эпитафию, была Софья Дмитриевна Пономарёва, хозяйка литературного салона на Фурштатской улице, где сложился дружеский кружок «Сословие друзей просвещения». В него входили и Дельвиг, и Востоков, и многие другие блестящие литераторы, в том числе Баратынский. Собаку звали на самом деле не Амика («подруга» по-латински), а Мальвина; в изначальном автографе Дельвига значилось настоящее имя. Три года спустя он, увы, напишет утончённую эпитафию и Мальвининой хозяйке. «Комнатная собачка, с лаем кидавшаяся на гостей, была памятна всем посетителям дома, но её нехитрая жизнь вдруг неожиданно облеклась в одежды поэтические и мифологические; она заняла место подле псов Дианы и заливалась лаем на Марса и Зевса. То, что для похвал её шелковистой шерсти и привязанности к хозяйке был мобилизован весь реквизит поэзии века Августа, — было забавно, как забавны были и античные эвфемизмы», — писал литературовед Вадим Вацуро. Мальвина и ещё одна собака Пономарёвой, Гектор, упомянуты в романе Юрия Тынянова «Кюхля» — о Вильгельме Кюхельбекере, влюблённом, как и многие другие, в Софью Пономарёву.
 

Шпиц косматый 

«Граф Нулин», по полушутливому признанию Пушкина, вырос из вопроса: «Что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощёчину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принуждён был отступить?» Но смелость Натальи Павловны, отвесившей пощёчину ночному визитёру Нулину, была не единственной счастливой помехой:

Сгорел граф Нулин от стыда,
Обиду проглотив такую;
Не знаю, чем бы кончил он,
Досадой страшною пылая,
Но шпиц косматый, вдруг залая,
Прервал Параши крепкий сон.
Услышав граф её походку
И проклиная свой ночлег
И своенравную красотку,
В постыдный обратился бег.

Казалось бы, перед нами перевёрнутая ситуация из «Модной жены» Дмитриева, но Наталья Павловна и впрямь была неверна своему супругу — только счастливым соперником оказался не Нулин. Кстати, в усадьбе были и другие собаки: охотничьи борзые и как минимум одна дворовая.

Фидель и Меджи

Собачки, чью переписку перехватывает герой «Записок сумасшедшего» Поприщин, в характерной перспективе обсуждают свой собственный быт («Ах, ma chere, я должна тебе сказать, что я вовсе не вижу удовольствия в больших обглоданных костях, которые жрёт на кухне наш Полкан»), свои амурные дела («Если бы ты видела одного кавалера, перелезающего через забор соседнего дома, именем Трезора») и жизнь своих хозяев:

За столом он был так весел, как я ещё никогда не видала, отпускал анекдоты, а после обеда поднял меня к своей шее и сказал: «А посмотри, Меджи, что это такое». Я увидела какую-то ленточку. Я нюхала её, но решительно не нашла никакого аромата; наконец потихоньку лизнула: солёное немного.

Поприщин, мечтавший вычитать какие-нибудь интимные подробности о дочери своего начальника, негодует: «Тотчас видно, что не человек писал. Начнёт так, как следует, а кончит собачиною». Впрочем, кое-что важное для себя он всё же узнал: красавица торопилась под венец с камер-юнкером, а сам Поприщин оказался посмешищем не только для неё, но даже для её собаки. Переписка собачек, воображаемая или (чем Гоголь не шутит) реальная, окончательно сводит Поприщина с ума. 
 

Борзые щенки

«Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело», — заявляет в первом действии «Ревизора» судья Ляпкин-Тяпкин. Самих щенков в пьесе нет, но это не помешало им превратиться в мем.
 

Собачка-болезнь

В «Записках охотника» много собак, но в основном крупные. Зато есть собачка, никак с охотой не связанная: персонификация болезни из сновидения крестьянки Лукерьи. Некогда «первая красавица во всей нашей дворне», а теперь несчастная, поражённая непонятной хворью, иссохшая женщина, которой подходит прозвище «живые мощи» (так, собственно, и называется рассказ), Лукерья рассказывает изумлённому барину Петру Петровичу о своём сне. «Вижу я, будто стою я в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая!.. И будто со мной собачка рыженькая, злющая-презлющая — всё укусить меня хочет. И будто в руках у меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож бывает. И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста». Во сне к Лукерье является сам Христос, забирающий её в Царствие Небесное:

И я к его ручке как прильну! Собачка моя сейчас меня за ноги... но тут мы взвились! Он впереди... Крылья у него по всему небу развернулись, длинные, как у чайки, — и я за ним! И собачка должна отстать от меня. Тут только я поняла, что эта собачка — болезнь моя и что в Царстве Небесном ей уже места не будет.

Перед смертью Лукерья услышит колокольный звон с неба — будто во исполнение своих снов.
 

Муму

Вероятно, главная собака русской литературы — Муму, принявшая мученическую смерть в Москве-реке. Обычно обсуждают прототипов людей в этом рассказе (злобная барыня — мать Ивана Тургенева Варвара Петровна, Герасим — немой крепостной мужик Андрей), а заглавной героине уделяют меньше внимания. Собачка по прозвищу Муму — от мычания глухонемого — действительно существовала и действительно была утоплена — только крестьянин Андрей после этого не вернулся к себе в деревню, а продолжил служить барыне, что, казалось бы, выглядит логичнее. Герасим решается уйти от барыни, уже исполнив её жестокое повеление: его освобождает взятый на душу грех и расставание с любимым существом. Символично, что в начале рассказа Герасим спасает собаку из той же самой Москвы-реки: судя по всему, её решили утопить сразу после рождения. «Очень ладная собачка испанской породы, с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами» — так Тургенев описывает повзрослевшую Муму. «Испанская порода» и чёрно-белый окрас, — судя по всему, Муму была спаниелем. Впрочем, иллюстрации и памятники часто изображают её в виде шпица, таксы или попросту дворняги.

Ами

Очередная итерация мотива «собака — свидетель адюльтера». Рассказ Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью» — запутанный водевиль, в котором муж не один, а два — и под кроватью тоже прячутся двое. Потерявший голову главный герой рассказа (попавший под кровать по ошибке), круто обходится с болонкой, которой вздумалось некстати залаять: 

— Изверг! что вы делаете? — прошептал молодой человек. — Вы губите нас обоих! Зачем вы схватили её? Боже мой, он её душит! Не душите, пустите её! Изверг! Но вы не знаете после этого сердца женщины! Она нас выдаст обоих, если вы задушите собачку.

Но Иван Андреевич уже ничего не слыхал. Ему удалось поймать собачку, и в припадке самохранения он сдавил ей горло. Собачонка взвизгнула и испустила дух.

— Мы пропали! — прошептал молодой человек.

— Амишка! Амишка! — закричала дама. — Боже мой, что они делают с моим Амишкой? Амишка! Амишка! ici! О изверги! варвары! Боже, мне дурно!

Юноша, которого Иван Андреевич попрекал молодостью, был совершенно прав: любовь к собаке пересилила в даме и любовь, и страх разоблачения. Кончится всё, впрочем, хорошо, а удушенную собачку ещё ждёт выход на бис.
 

Болонка, выброшенная из окна

Ещё одна убитая в прозе Достоевского болонка — не на совести писателя. В начале «Идиота» генерал Иволгин рассказывает гостям, как выбросил из окна болонку попутчицы в поезде:

Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с совершеннейшею вежливостью, с утончённейшею, так сказать, вежливостью, двумя пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно за шиворот и шварк её за окошко вслед за сигаркой! Только взвизгнула! Вагон продолжает лететь...

И тут же Достоевский великолепным саморазоблачительным жестом сообщает, откуда он (а заодно и генерал Иволгин) взял эту историю:

— Но позвольте, как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть дней назад я читала в Indépendance — a я постоянно читаю Indépendance — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута в окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!

Генерал покраснел ужасно… <…>

— Уверяю же вас, — пробормотал генерал, — что и со мной точно то же случилось…

Сцена хорошо характеризует Иволгина, глупого враля и пьяницу.


Жучка

Наверное, самая запоминающаяся сцена в «Детстве Тёмы» Николая Гарина-Михайловского — спасение собаки Жучки, которую «какой-то ирод» бросил в колодец. Некоторые читатели признаются, что эта сцена для них — одно из страшных воспоминаний детства. «Каким-то ужасом смерти пахнуло на него со дна этой далёкой,  нежно светившейся, страшной глади. Он точно почувствовал на себе её прикосновение и  содрогнулся за свою Жучку».

Фантазия

В пародийной комедии Козьмы Пруткова «Фантазия» несколько женихов добиваются руки Лизаньки, воспитанницы богатой старухи Чупурлиной. Главную роль в этих смотринах, однако, играет старухина любимая моська по имени Фантазия: она некстати пропадает — и Чупурлина ставит женихам сказочное условие: «Кто принесёт мне мою Фантазию, тот в награду получит и приданое, и Лизавету!» Разумеется, на сцену являются подложные собаки, а в последний момент возвращается и настоящая. 

Лиловая собачонка 

Она же Азор, она же Фемгалка, она же Серый, она же Вислый. Эта собачонка необычного окраса приблудилась к пленному Платону Каратаеву в четвёртом томе «Войны и мира». «Всё для неё было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой». С этим весельем будет контрастировать собачий вой, который услышит Пьер Безухов, когда французы расстреляют Каратаева; Пьер вновь увидит лиловую собачонку перед самым своим освобождением. Самое странное в ней, конечно, эпитет «лиловая». В заметке Николая Апостолова «Лиловый» цвет в творчестве Толстого» говорится: «Этот навязчивый цвет пленяюще действовал на него, и почти в каждом своём произведении Толстой окрашивал им самые разнообразные предметы, начиная от людей и кончая полевыми цветами»; Виктор Шкловский добавлял, что «Толстой… пользовался лиловым цветом, как цветом условно-художественным». Фантасмагорическая расцветка собачонки, возможно, особенность цветовосприятия пленного Пьера, которому Толстой не раз передоверяет свои взгляды и мысли. В сериале Би-би-си по «Войне и миру» собачонка получила имя Сашенька — она показалась зрителям особенно трогательной.
 

Собачка — подруга льва 

Среди толстовских рассказов для детей, написанных максимально простым языком, один из самых известных — о трогательных отношениях льва и собачки. В его основе — рассказ «Лев и спаниель» из французского детского сборника XVIII века; авторы французского рассказа, в свою очередь, вдохновлялись рассказами нескольких путешественников и натуралистов. Исследователь Александр Карпов в своей работе «О «Львах и собачках» показывает на множестве примеров, как из истории о великодушии властителя-льва, снисходительного к одному из своих маленьких «подданных», этот бродячий сюжет превращается в историю об удивительной дружбе: лев не съедает брошенную ему собачку, а становится её другом и вскоре после её смерти умирает сам. Во «французском» варианте сюжета речь обычно идёт о парижском Ботаническом саде (где Льва и Собачку видели многие путешественники, в том числе русские); «английский» вариант сюжета повествует о зверинце в лондонском Тауэре. Избранный Толстым зачин лишён временных примет и выглядит несколько фантастичным («В Лондоне показывали диких зверей и за смотренье брали деньгами или собаками и кошками на корм диким зверям»), но здесь Толстой следует за другими авторами. В итоге у него получается этюд об этологии животных, лишённый морали, говорящий сам за себя. Татьяна Толстая, впрочем, предлагает биографически-фрейдистское толкование рассказа: «…Нам, начитавшимся 3. Ф., до смешного понятно, что «лев» — это сам граф и есть, а «собачка» кодирует бифштекс с кровью».
 

Сюзетка

Собачка есть и в последнем романе Толстого «Воскресение»: это болонка Сюзетка, принадлежащая одной из тётушек главного героя Нехлюдова. Друг молодости Нехлюдова по фамилии Шенбок перевязывает Сюзетке пораненную ногу дорогим батистовым платком. Эта малозначительная деталь — одна из немногих, что мы узнаём о Шенбоке, и она подчёркивает его существо пустого мота. Много лет спустя переродившийся Нехлюдов, встретив Шенбока, спросит себя: «Неужели я был такой?.. Да, хоть не совсем такой, но хотел быть таким и думал, что так и проживу жизнь».

Каштанка

О размерах одной из главных собак в русской литературе можно судить по нескольким деталям. Во-первых, это была «помесь такса с дворняжкой»; во-вторых, первый хозяин Лука Александрович называл её «насекомым существом», в-третьих, дома у доброго циркача она ездила верхом на коте; в-четвёртых, она вместе с котом умещалась в небольшом чемодане. Психологизм «Каштанки» достигает апогея в предпоследней, страшной главе о смерти гуся — отчего этот рассказ ещё современникам казался не совсем подходящим для детей. Возможно, «Каштанка» была написана под влиянием вышедшего годом раньше толстовского «Холстомера» — другой блистательной попытки изобразить психологию животного. Впрочем, существуют как минимум четыре версии, кто подал Чехову мысль написать о Каштанке, приписывал себе эту заслугу и знаменитый дрессировщик Владимир Дуров. Существует несколько экранизаций «Каштанки», лучшая из них — прекрасный мультфильм 1952 года.

Щенок, укусивший Хрюкина

«Хамелеон» Чехова: борзой щенок кусает за палец золотых дел мастера Хрюкина, в дело вмешивается полицейский надзиратель Очумелов (раннему Чехову ещё нравятся говорящие фамилии), но не понимает, что это за собака — уличная или генеральская. Как и все прочие подробности этого рассказа, отношение к собаке — показатель «хамелеонства» Очумелова: провинившийся щенок — то «наверное, бешеная», то «нежная тварь», то «чёрт знает что», то «собачонка ничего себе».

Мушка 

«Учитель словесности» — рассказ о семействе Шелестовых, в младшую дочь которых влюбляется гимназический учитель Никитин. Влюблённому всё нравится в шелестовском доме, «не нравилось ему только изобилие собак и кошек, да египетские голуби, которые уныло стонали в большой клетке на террасе». Самая противная из собак — Мушка, «маленькая облезлая собачонка с мохнатою мордой, злая и избалованная. Никитина она ненавидела; увидев его, она всякий раз склоняла голову набок, скалила зубы и начинала: «ррр... нга-нга-нга-нга... ррр...» Это «ррр» неспроста, как говорили в совсем другой книге. Старшая дочь Шелестовых любит умничать и делать всем замечания: 

Если вы сострили или сказали каламбур, тотчас же вы слышите её голос: «Это старо!» или: «Это плоско!» Если же острит офицер, то она делает презрительную гримасу и говорит: «Арррмейская острота!»

И это «ррр...» выходило у нее так внушительно, что Мушка непременно отвечала ей из-под стула: «ррр... нга-нга-нга...»

Перед нами, конечно, предзнаменование: Чехову не нравились самодовольные от своего счастья семьи. Рассказ, идиллически начинающийся, вскоре свернёт на тему пошлой жизни, от которой надо (но не получается) бежать со всех ног. Критик Александр Глинка писал о «зоологической жизни» Никитина, убогость которой тот осознаёт в результате внезапного прозрения. Зоологии в этом рассказе, который Чехов называл «пустячком из жизни провинциальных морских свинок», и впрямь много: умирающий географ Ипполит Ипполитыч именно здесь напоследок сообщает, что «лошади кушают овёс и сено», а  Никитин даже планирует начать письмо к возлюбленной «милая моя крыса». Ну а Мушка ещё раз проворчит своё «Ррр... нга-нга-нга...» — аккурат перед тем, как Никитин поймёт, что его счастье было иллюзией.
 

Собачка Анны Сергеевны

«Дама с собачкой» — что-то вроде реабилитации: белый померанский шпиц, наперсник Анны Сергеевны, — явная примета неприятного Чехову мещанства, но рассказ как раз и посвящён чувству внезапной и настоящей любви, которая это мещанство отменяет, придаёт жизни значение (тем более трагическое, что никакого счастливого финала не предвидится). В 1890-х белые шпицы и впрямь были в моде, а после выхода рассказа, получившего большую популярность, на курортных набережных их стало гораздо больше.
 

Собачка Шарлотты Ивановны

Эта собачка не стоила бы упоминания, не будь реплика о ней типичным примером дискоммуникации в чеховских пьесах. «Моя собака и орехи кушает», — произносит гувернантка и циркачка Шарлотта; «Вы подумайте!» — отвечает помещик Симеонов-Пищик. Перед нами обрывок неважного разговора; такими разговорами полнится «Вишнёвый сад», где герои неспособны совершить какое-то важное, судьбоносное движение. 
 

Пойманные собаки

Заглавный герой рассказа Дмитрия Мамина-Сибиряка «Постойко» — средних размеров дворовый пёс. Но в этом рассказе фигурирует и множество других собак: Постойко и его враг пойнтер Аргус становятся жертвами отлова и попадают в один фургон с целой компанией: «два мопса, болонка, сеттер, водолаз и несколько бездомных уличных собачонок, таких тощих и жалких». В беде проявляется характер товарищей по несчастью: противная болонка «ужасно важничает», но заискивает перед породистым водолазом, а знающая жизнь уличная собачонка, горько смеясь, сообщает: «Нас всех привезут в собачий приют и там повесят. Я даже видела, как это делают. Длинный такой сарай, а в нём висят веревки...» В сарае держат пять дней, если хозяин не выкупит пойманную собаку, её в самом деле вешают — ожидание казни превращает рассказ Мамина-Сибиряка в настоящий хоррор. Породистым маленьким собакам везёт: их выкупают хозяева. «Я одного не понимаю: за что такая честь этим моськам и болонкам? Даже обидно делается, когда на них смотришь... <…> Всегда так: настоящую собаку не ценят, а дрянь берегут и холят», — рассуждает один из постояльцев приюта Барбос, которого тоже ждёт казнь. 

Мопса

Мопса — едва ли не единственная подруга главной героини дебютного рассказа Зинаиды Гиппиус «Простая жизнь». «У господ мопса была, и зайца в корзинке они с собой привезли. Потом этот заяц по чёрной лестнице убежал — так и пропал. А мопсу я полюбила, она со мной и спала. Господа часто уходили в гости, мне с мопсой и веселее», — говорит несчастная служанка Прасковья Александровна в своей полуграмотной исповеди.


Белочка

Собачка Белочка — подруга еврея-скрипача Сашки из рассказа Александра Куприна «Гамбринус». «Она уже давно привыкла не подвывать музыке, но страстно-тоскливые, рыдающие и проклинающие звуки невольно раздражали её: она в судорожных зевках широко раскрывала рот, завивая назад тонкий розовый язычок, и при этом на минуточку дрожала всем тельцем и нежной черноглазой мордочкой». Сашка — всеобщий любимец, и это спасает его во время еврейского погрома в южном городе: вместо него погибает Белочка, которую жестоко убивает озверевший каменщик.

Собачка Вия

В «Летавице» — одной из восхитительных демонологических сказок из сборника Алексея Ремизова «Посолонь» — странники Алалей и Лейла попадают в избушку старого Вия, полную всяких секретов («Там жар, там огни горят, мигуны там помигивают, свистуны там посвистывают, стук, брякотня, безурядица, там громы Ильинские, морозы Крещенские, петухи с вырванным красным хвостом, козьи ноги, пауки, злые собаки, — всё хвостатое, хоботастое, там говор, гул, шип и покрик — нежеланные»). За ужином путникам прислуживает собачка: «У собачки личико острое, ровно у мальчика, только ушами собачка всё пошевеливала». Путники проводят в избушке Вия беспокойную ночь, обсуждая с ещё одним странником не отстающую от него Летавицу, а наутро вновь встречаются с собачкой, которая относится к ним по-человечески:

Пришла на задних лапках собачка: на собачке зелёный колпак в кружочках. Напоила собачка их чаем, воровато сунула сухариков в сумки:
— Берите!

Такса, Фокс и другие

Написанное на рубеже 1910–20-х годов стихотворение «Собачий вальс» — вполне типичное для юмористической поэзии Николая Агнивцева. Маленьких собачек тут несколько (от двух до четырёх — зависит от того, считать ли Бульдога и Пуделя). Приведём первые две строфы:

Длинна, как мост, черна, как вакса,
Идёт, покачиваясь, Такса…
За ней шагает, хмур и строг,
Законный муж её ― Бульдог!

Но вот, пронзённый в грудь с налёта
Стрелой собачьего Эрота,
Вдруг загорелся, словно кокс,
От страсти к Таксе встречный Фокс!

Ничего хорошего из этого не выходит, ревнивый Бульдог закатывает сопернику трёпку, «И молвил встречный Пудель: «Так-с, / Не соблазняй семейных такс!»

Мими-собачка

Очередная вариация собачьей эпитафии у Михаила Кузмина превращается в эротическое озорство (впрочем, корни его — глубоко в ренессансной символической традиции). В стихотворении 1918 года «Мими-собачка» рассказывается о зависти к Мими, которая не вылезает из-под хозяйской юбки:

И я б, поверьте мне, не вышел,
Урчал бы, дулся, словно уж,
Когда б подняв глаза повыше
Я видел розоватый душ,
Когда б голубоватым газом
Был занавешен свет в глазах,
И чувствовал себя я разом
Как пленник и как падишах;
И я, поверь, привстав на лапах,
Расширив ноздри, уши, рот,
Небесный обонял бы запах
И озирал чудесный грот. 

Далее следует ещё более непристойная сцена — достаточно сказать, что спящей хозяйке чудится, будто с ней в постели не собака, а «в мундире молодой нахал». Стихотворение входит в эротический сборник Кузмина «Занавешенные картинки», вызвавший возмущение у чопорных критиков.

Собачонка, встречающая по-байроновски

В стихотворении 1924 года «Возвращение на родину» Сергей Есенин рассказывает о том, как приехал в родную деревню Константиново:

Пришли соседи…
Женщина с ребёнком.
Уже никто меня не узнаёт.
По-байроновски наша собачонка
Меня встречала с лаем у ворот.

При чём тут Байрон? Известно, что у Байрона была любимая собака — ньюфаундленд Ботсвайн; над могилой этого пса, умершего от бешенства, возвышается большая мраморная плита с байроновской «Эпитафией собаке» (занятно, что Байрон написал эпитафию до болезни и смерти собаки — впрок). Но в «Возвращении на родину» мы видим прямую отсылку к первой песни «Дон Жуана»:

Отраден честный лай большого пса,
Приветствующий нас у двери дома,
Где просветлеют лица и сердца
Навстречу нам улыбкою знакомой…

(пер. Т. Гнедич)

Кому большой пёс (watch-dog), а кому и собачонка — сентимент остаётся тем же.
 

Красивая собачка, которую забывают

В одном из самых мизогинных стихотворений русской поэзии — «Стихах красивой женщине» (1926) — Иосиф Уткин нападает на какую-то несчастную красавицу: «Приподнимет / Гордо морду, / Гордо стянет / Профиль птичий...» Причина нападок в том, что негоже вертеть задом в мире, где «Перекоп мы защищали». (Сам Уткин, кстати, никакой Перекоп не защищал — но погиб на Великой Отечественной войне; Маяковский, критикуя стихотворение, указывал, что вообще-то Перекоп защищали белые, а красные его брали.) При чём тут собачки? В последней строфе поэт пророчит красавице: 

Не поймёшь —
И будет худо.
Жизнь идёт, а годы скачут,
И смотри — тебя забудут,
Как красивую собачку…

Микки

«...Писать я тоже научился. Правда, пальцы на лапах у меня не загибаются, я ведь не человек и не обезьяна. Но я беру карандаш в рот, наступаю лапой на тетрадку, чтобы она не ёрзала, — и пишу». «Дневник фокса Микки» Саши Чёрного, наверное, самое большое русское произведение, написанное от лица собаки; умный, тонко чувствующий, шаловливый и немного заносчивый фокстерьер, живущий в семье русских эмигрантов, оказывается превосходным бытописателем, которому всё интересно: зачем корова даёт столько молока, зачем нужны автомобили, зачем варить и жарить вкусное сырое мясо, как сочинять стихи, «живут ли на Луне фоксы, что они едят и воют ли на Землю, как я иногда на Луну?» В своём постоянном познании Микки то меланхолик, то стоик, а сталкиваясь с чем-то по-настоящему необычным, он проявляет достойную сократовскую позицию: «Был с Зиной в синема. Очень взволнован. Как это, как это может быть, чтобы люди, автомобили, дети и полицейские бегали по полотну?! <…> Вот, Микки, ты и дурак, а ещё думал, что ты всё понимаешь!»

Маленькая собачонка

Героиня второго плана в одном из лучших русских стихотворений для детей — «Багаже» Маршака:

Дама сдавала в багаж
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину,
Картонку
И маленькую собачонку.

Этим перечислением, сводящимся к собачонке, будет заканчиваться каждая строфа —  кроме последней, в которой служители неловко пытаются исправить положение: «Однако / За время пути / Собака / Могла подрасти!»

Вакса-Клякса 

Ещё одна маршаковская собачка — такса по имени Вакса-Клякса. Она очень предана своим хозяевам — братьям Коле и Васе, попадает во всяческие передряги и совершает подвиги («Криволапый, ловкий пёс / В щель просунул длинный нос / И поймал большую крысу — / Видно, крысу-директрису»). В конце стихотворения Вакса-Клякса получает заслуженную медаль.


Таксик 

Даниил Хармс любил собачек: «маленькие гладкошёрстные собаки» даже указаны, между муравейником и каббалой, в списке его интересов (зафиксированном в «Разговорах» Леонида Липавского). «Таксик маленький с морщинками на лбу» из детского стихотворения «Бульдог и таксик» — как раз такой.
 

Собачки Крысакова

Герой ещё одного детского стихотворения Хармса — «Любитель маленьких щенков / Иван Иваныч Крысаков». Эта любовь недёшево обходится Иван Иванычу: щенки с клоунскими именами Бом и Бим устраивают разгром в его квартире. Вероятно, написанное в 1935-м стихотворение было подступом к переводу «Плиха и Плюха» Вильгельма Буша: над ним Хармс работал в 1936–1937 годах.


Пречистая собачка

У Заболоцкого периода «Столбцов» есть одна незабываемая собачка:

Тут девка водит на аркане
Свою пречистую собачку,
Сама вспотела вся до нитки
И грудки выехали вверх.
А та собачка пречестная,
Весенним соком налитая,
Грибными ножками неловко
Вдоль по дорожке шелестит.

Впрочем, «собачка с маленькой бородкой» из позднего стихотворения «Городок» тоже очень хороша. 

Собаки Кости Ротикова

Один из героев «Козлиной песни» Константина Вагинова — Костя Ротиков, коллекционер безвкусицы и порнографии и любитель маленьких собачек. Любовь к собачкам у него тоже безвкусная и несколько порнографическая: 

Возвратившись домой, в глухую квартиру на окраине, он зажёг свет, собаки прыгали вокруг него, лизали руки, подскакивали, лизали шею друг другу и ему, а Виктория, подскочив, лизнула его в губы. Он поднял Викторию и поцеловал её в живот. Он был почти влюблён в пёсиков, они казались ему нежными и хрупкими созданиями, он строго охранял их девственность и ни одного кобеля не подпускал близко. Тщетно плакали весной его собачки, тщетно они катались по полу и визжали, лезли на предметы, — он был непреклонен.

Две страсти Ротикова связаны: среди предметов его коллекции есть пошлейшие часы со скульптурными собачками.

Травиаточка

Ещё одна вагиновская маленькая собачка — Травиаточка из романа «Труды и дни Свистонова»: «маленький, славный девятилетний фоксик, так быстро и незаметно состарившийся». Она принадлежит старым супругам, которые ласкают её как дитя и даже поют ей колыбельные:

Баю-баюшки-баю,
Баю деточку мою.
Приди, котик, ночевать,
Травиаточку качать.

И старушка, поющая колыбельную, и собака Травиаточка перекочуют в роман писателя Свистонова — как и всё прочее, что его окружает.

Тотошка

Собачка, строго говоря, переводная: для «Волшебника Изумрудного города» Александр Волков позаимствовал у Фрэнка Баума даже имя чёрного пёсика. Впрочем, есть одно существенное различие: в «Удивительном волшебнике из страны Оз» Тото не разговаривает. Мы включили сюда Тотошку потому, что он стал героем самостоятельных волковских продолжений «Волшебника Изумрудного города» — «Урфина Джюса и его деревянных солдат» и «Семи подземных королей». В последующих волковских сказках (которые, правду сказать, становились всё хуже и хуже) вместо Тотошки появился его внук Артошка, во всём похожий на деда.
 

Щенки

«Щенки», которых Павел Зальцман писал в 1930–50-х и не завершил, — самое крупное его произведение. Зальцман прибегает к небезопасному приёму остранения, показывая Гражданскую войну глазами двух чёрных щенков, которые пытаются выжить в военном хаосе, ищут пищу, обретают кратковременных хозяев, не различают сторон: «Всё чаще нечего есть. С опущенными носами они бродят по дну землянок и натыкаются на битое стекло. У погреба в пятый раз обгладывают голые кости с присохшими сухожильями, часто подходят к кухне, но дверь закрыта». Щенки становятся свидетелями чудовищных сцен насилия, но, разумеется, не способны относиться к ним «по-человечески». «Щенок выползает из листьев, обнюхивает солдата; грязные широкие пальцы окостенели; щенок обходит его руки и ноги, слышит запах петуха и давится голодной слюной». Обэриутская выучка, впрочем, делает своё дело: уже во второй части один из щенков цивилизованно разговаривает с совой, прося взять к себе в обучение — научить добывать пищу; он же легко читает мысли встреченных людей. 
 

Фельдмаршальские и императорские мопсы

«Емельян Пугачёв» — последнее, незаконченное произведение соцреалистического классика Вячеслава Шишкова: завершён был только первый том намеченной эпопеи. Фельдмаршал Апраксин, появляющийся в первой части книги, «пучеглазый, внушительного телосложения, тучный и обрюзгший», держит у себя чёрного мопса, «такого же пучеглазого и тупорылого, как хозяин». Это смешное двойничество подчёркивает никчёмность елизаветинского вельможи — который и в самом деле больше всего на свете любил роскошь; вскоре он провалит уже фактически выигранное Гросс-Егерсдорфское сражение и умрёт, находясь под следствием. Ещё один пучеглазый мопс в романе — собственность низложенного императора Петра III: «Пёс недоумевал, почему хозяин перестал прыгать чрез ножку, хохотать и бегать с ним, с мопсом, по аллеям парка? И куда запропастилась добрая, толстая тетя, пичкавшая его, мопса, сладостями?»

Мурзик 

Шаловливый щенок из рассказа Константина Паустовского «Резиновая лодка». Он разгрызает резиновую пробку этой лодки, отчего случается «страшная и невероятная вещь»: «Густая струя воздуха с рёвом вырвалась из клапана, как вода из пожарного шланга, ударила в морду, подняла на Мурзике шерсть и подбросила его в воздух». Мурзика наказывают, не берут с собой на далёкую рыбалку — но он героически пробегает двадцать километров и находит хозяев. 

Я думал о том, как, должно быть, страшно было такому маленькому щенку бежать через ночные леса, вынюхивая наши следы, сбиваться с пути, скулить, поджав лапу, слушать плач совы, треск веток и непонятный шум травы и, наконец, мчаться опрометью, прижав уши, когда где-то на самом краю земли слышался дрожащий вой волка. Я понимал испуг и усталость Мурзика. Мне самому приходилось ночевать в лесу без товарищей, и я никогда не забуду первую свою ночь на Безыменном озере.

Казбек

В рассказе Варлама Шаламова «Медведи» геолог Филатов науськивает щенка овчарки на котёнка: «Но на носу щенка были две свежих царапины от кошачьих когтей, и Казбек только глухо рычал, но не двигался». Психология этого противостояния раскроется, когда Филатов застрелит медведя: 

Двухмесячный щенок, который за свою короткую жизнь не видел медведей, забился под койку, обезумев от страха. Котёнок повел себя не так. Он в бешенстве бросился на медвежью тушу, с которой мы впятером снимали шкуру. Котёнок рвал куски теплого мяса, хватал крошки свернувшейся крови, плясал на узловатых красных мускулах зверя…

Зверски в этом рассказе ведут себя все, кроме рассказчика: «А я кормил котёнка и щенка, и мы трое расправились с медвежьим мясом благополучней всех». 

Мопся

Всё пространство рассказа Виктора Драгунского «Дядя Павел» заполняет собой противная соседка Мария Петровна. Она жалуется, что в доме начали делать капитальный ремонт и от этого страдает её собака: «А куда же, с позволения сказать, мой Мопся будет ходить гулять? А? Мой Мопся уже пять лет ходит гулять на балкон! Он уже привык гулять на балконе!» Самого Мопсю мы в рассказе не встречаем, но благодаря хозяйке составляем о нём самое неприятное впечатление: «Да мой Мопся умнее и благороднее всякого человека! Он умеет служить на задних лапках, он танцует краковяк, я его из тарелки кормлю».
 

Чапка и её двойники 

В другом рассказе Виктора Драгунского Дениска Кораблёв гуляет с соседским скотч-терьером. Приятель сманивает Дениску на рыбалку — но по дороге начинается путаница. Дениска дважды натыкается на соседскую собаку и дважды возвращает её домой — после чего его обвиняют в похищении чужих собак. Выяснилось, что он принимал за Чапку других скотч-терьеров. «Скоч-терьеры очень похожи друг на друга, настолько, что трудно бывает различить, — говорит сосед Борис Климентьевич. — Вот и сегодня, по совести говоря, не мы, люди, узнали своих собак, а собаки узнали нас. Так что ты ни в чём не виноват. Но всё равно знай, что с этих пор я буду называть тебя Похититель собак». Собственно, рассказ Драгунского так и называется.


Булька

Ясно, что у носовских коротышек и собаки должны быть маленькие. Среди обитателей дома на улице Колокольчиков есть охотник Пулька и его маленькая собачка Булька (имя явно позаимствовано у Толстого — толстовский Булька в наш список, кстати, не включён, потому что он не маленький). Бульке в «Приключениях Незнайки и его друзей» не очень везёт: сначала Незнайка, сев за руль, давит его будку, а потом пёс переживает крушение воздушного шара, бесследно пропадает и находится только под конец книги. Булька появится и в «Незнайке в Солнечном городе», а вот в «Незнайке на Луне» уже совсем другие собаки — плохие, капиталистические. Там существует даже унизительная профессия собачьей няни.


Томка

Герой классических детских рассказов Евгения Чарушина, судя по чарушинским рисункам — юный спаниель. Чарушин в самом начале цикла даёт мастер-класс по выбору собаки:  

Вот один щенок — ест да спит. Из него лентяй получится.
Вот злой щенок — сердитый. Рычит и со всеми лезет драться. И его не возьму — не люблю злых.
А вот ещё хуже — он тоже лезет ко всем, только не дерётся, а лижется. У такого и дичь-то могут отнять.

В конце концов выбор падает на того щенка, который энергично разыскивает отнятую у него деревяшку. В следующих рассказах Томка учится плавать, охотиться и взаимодействовать с миром, а ещё видит сны, которые легко угадать по его движениям.
 

Джим

В охотничьих рассказах Виталия Бианки собаки по большей части крупные, но есть исключения: например, в цикле «Мой хитрый сынишка» есть рассказ «Лупленый бочок». Там есть  собака Джим: «Коротконожка, уши до земли, хвостик куцый». Она-то и ловит зайчонка по прозвищу Лупленый бочок: оказывается, что этот зайчонок хорошо знаком рассказчику. Некогда он исполнял роль щенка охотничьей собаки Клеопарды: всех её щенков раздали, а вместо них подложили зайчонка. Зайчонок вырос боевым — и даже отлупил несчастного Джима.

Пуха

Собачка Пуха — подруга пятнадцатилетнего сироты Володьки, главного героя повести Фёдора Абрамова «Безотцовщина». Над Пухой все смеются: шутят, что ей «только сорок гонять», уверяют, что она сгодится только на рукавицы, и предлагают пожертвовать её «для науки» и отправить на Луну (эта насмешка, кстати, позволяет датировать действие повести). Володька Пуху защищает и притом ужасно ревнует её к своему взрослому начальнику — и обидчику — Кузьме. Ну а в самый драматический момент повести Абрамов показывает происходящее глазами Пухи — собака оказывается, пусть на короткое время, субъектом, носителем собственного сознания: 

На рассвете три здоровых парня вытащили Володьку из шумного дома и с руганью сволокли с крыльца. Пухе хотелось завыть от горя, броситься на обидчиков. Но она не посмела сделать ни того, ни другого. Кто знает, как посмотрит на это Володька? О, она знала, как непонятен бывал Володька. Кажется, старается, старается она, а он вдруг начинал звереть. И всё-таки никогда ещё так не жалела Пуха, что бог не дал ей волчьих зубов.

Джильда

Трогательнейшая слепая такса Джильда есть в историческом романе Юрия Нагибина «Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана» — беллетризованной биографии венгерского композитора. Жизнь старой таксы почти что мистически связана с жизнью тяжелобольной возлюбленной Кальмана Паулы — которая предчувствует, что умрёт в один день с собакой.
 

Шпиц Берген

Старую собаку из детской повести Анатолия Алексина «Саша и Шура» зовут довольно странно: Берген. Но загадка имени быстро разъясняется:

— Не понимаешь, да? Эх, и медленно у тебя котелок варит! Какой породы собака?
— Шпиц, — уверенно ответил я, потому что эту породу нельзя было спутать ни с какой другой.
— Ясное дело, шпиц. А теперь произнеси в один приём название породы и имя. Что получится?
— Шпиц Берген… Шпиц Берген…
Да, видно, Саша, как и я, бредил путешествиями и дальними землями, если даже собаку в остров перекрестил.

Полярное имя Бергена ещё сыграет в повести: во время плавания по реке на плоту мальчик Шура будет воображать, что белый пёс — это опасный айсберг. 

Лизучая Щицу

Те, кто знает Простоквашино Эдуарда Успенского только по мультфильмам, могут удивиться, что там кроме Шарика есть ещё одна собака. В «Зиме в Простоквашино» дядя Фёдор и его папа обещают подарить Печкину «японскую собачку Щицу. Очень лизучую, для наклеивания почтовых марок». Дальше сообщается, что «во время первой русско-японской войны японцы выпускали этих собак вперёд, и наши офицеры не могли идти в атаку, потому что собачки их облизывали». Собачку действительно дарят, причём перед встречей с Печкиным она отмачивает классический русский гэг — прилипает языком к морозному бамперу.
 

Полтабуретка

В «Недопёске» Юрия Коваля главный герой — не собака, а молодой песец, стремящийся к свободе и Северному полюсу. Но во время его побега со зверофермы «Мшага» ему встречается в том числе и вредная дворняжка Полтабуретка — прозванная так сообразно своему росту. Полтабуретку никто не любит, кроме другой дворняги, Пальмы — от лица которой Коваль формулирует особое отношение к маленьким собачкам: «Маленькие собаки — злые. <…> У них жизнь не удалась».

Тёплые щенки

Среди многочисленных островов, которые посещают в великой фантасмагории Юрия Коваля капитан Суер-Выер и его команда, есть и Остров тёплых щенков. После Острова посланных на … это, пожалуй, самый запоминающийся остров. «Сэр Суер-Выер, который прежде бывал здесь, рассказывал, что остров сплошь заселён щенками разных пород. И самое главное, что щенки эти никогда не вырастают, никогда не достигают слова «собака». Они остаются вечными, эти тёплые щенки». Щенков нужно ласково трепать («щекотание входит в трепание»), но долго на острове находиться нельзя: ведь именно из-за присутствия людей щенки превращаются в собак и в конце концов умирают.
 

Две старенькие болонки с золотыми зубами

Страшное, написанное расшатанным белым стихом стихотворение Бродского «Посвящается Джироламо Марчелло» начинается так:

Однажды я тоже зимою приплыл сюда
из Египта, считая, что буду встречен
на запруженной набережной женой в меховом манто
и в шляпке с вуалью. Однако встречать меня
пришла не она, а две старенькие болонки
с золотыми зубами. Хозяин-американец
объяснял мне потом, что если его ограбят,
болонки позволят ему свести
на первое время концы с концами.
Я поддакивал и смеялся.

Финал делает стихотворение настоящей элегией на бренность:

Вуаль разрослась в паутину слухов,
перешедших впоследствии в сеть морщин,
и болонок давно поглотил их собачий Аушвиц.
Не видать и хозяина. Похоже, что уцелели
только я и вода: поскольку и у неё 
нет прошлого.

Глаша

«Нос моей фокстерьерши Глаши — крошечная боксёрская перчатка. А сама она — берёзовая чурочка». Так Сергей Довлатов пишет о своей собаке в «Соло на ундервуде» — делая Глашу героем анекдотов наравне с Барышниковым и Бродским («Вы явились ровно к десяти, что нормально. А вот как умудрилась собачка не опоздать?!»). Сравнение с берёзовой чурочкой появляется ещё в «Ремесле» и в «Наших» — в этой книге Довлатов посвящает Глаше целую главу. «С каждым годом она всё больше похожа на человека. (А ведь не о любом из друзей это скажешь.) Когда она рядом, я уже стесняюсь переодеваться». Среди приключений Глаши — воспитание в охотничьем хозяйстве, три неудачных замужества и спасение довлатовских друзей от угарного газа: «Днём ей принесли из буфета ЦК четыреста граммов шейной вырезки. Случай уникальный. Может быть, впервые партийные льготы коснулись достойного объекта…»

Умная собачка Соня

Книги Андрея Усачёва про умную собачку Соню — среди постсоветских детских суперхитов. Соню прозвали королевской дворняжкой, потому что её хозяина зовут Иван Иваныч Королёв. Соня учится простым вещам: вежливости, аккуратности, счёту, безопасному поведению. Этим же вещам как раз обучаются и дети того возраста, на который рассчитаны усачёвские книги.


Тильда

В «Людях нашего царя» Людмилы Улицкой есть небольшой рассказ о мобилизации собак в войну. Ирина, хозяйка небольшой пуделихи Тильды, не понимает, как её собака сможет помочь на войне:

— Я вот всё думаю, как же они смогут её использовать: она раненого с поля не вытащит. Разыскать человека она может, ну, сумку медицинскую она может тащить… Но чтоб раненого…
Старик посмотрел сочувственно — теперь уже на Ирину.
— Деточка, эти мелкие собаки — противотанковые. Их обучают, чтобы они бросались под танк, а к брюху бутылку с зажигательной смесью привязывают… Вы что, не знаете?
Дура, дура, как сама не догадалась! Представляла почему-то Тильду с повязкой красного креста на спине, и как бы она честно служила, бегала по полям сражений, разыскивала раненых, приносила им помощь… А, оказывается, всё совсем не так: её натренируют проскальзывать возле гусениц танка и выскакивать, и она будет много раз повторять этот лёгкий трюк, чтобы потом, однажды, кинуться под немецкий танк и взорваться с ним вместе.

Ирина решается на преступление: она уходит с призывного пункта и прячет собаку в квартире подруги. «Тильда, услышав своё имя, подняла голову. Лизнула руку. Она не знала, что её избавили от смерти под танком, в центре адского взрыва, и умрёт она теперь своей смертью, пережив и войну, и главного хозяина, и пуделиные кости её будут лежать в лесочке, в приметном месте возле большого камня на обрыве, недалеко от дачи…» Применение противотанковых собак в самом деле было советским ноу-хау, изобретённым ещё в 1920-е. В Великую Отечественную такие собаки, жертвуя собой, уничтожили до 300 немецких танков. В середине войны использовать их прекратили, но обучение противотанковых собак в советской, а затем в российской армии продолжалось до 1996 года.

Помпоний

Маленький пуделёк Помпоний, или просто Помпошка, — случайная жертва убийцы в «Любовнике смерти» Бориса Акунина. Верный помощник Эраста Фандорина японец Маса восстанавливает картину преступлений: «Выбир дверь одним ударом. Восёр. Быстро. На него прыгнура собатька. Убир её ногой, вот так».

Кукки

Нельзя же обойтись в реестре маленьких собачек без чихуахуа! Экзотическое для русского уха название породы впервые в русской прозе упоминает Василий Аксёнов — что неудивительно, если вспомнить: у него был особый дар прививать русскому языку новые слова. Появление чихуахуа Кукки в романе «Новый сладостный стиль» обставлено не без озорства: крохотный пёс прячется между грудей хозяйки. «Чудо из чудес, меж грудей у неё этой ночью помещалось почти идеальное создание, собачонка породы чихуахуа весом не более полуфунта. Торчали дрожащие ушки, мерцали дрожащие глазки, колыхался бюст, надёжный оплот животного миниатюра». Эротическая ассоциация, как узнаёт терпеливый читатель романа, неспроста. 


Чапа

Относительно недавний — и лишённый всякого кузминского изящества — подход к фривольно-кинологической поэзии. В стихотворении Великого магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова собачка Чапа («Такую мразь зовут, наверно, Чапой») участвует в любовных забавах героя с юной чаровницей Альбиной. Герою всё это так нравится, что, вернувшись к своей постоянной партнёрше, он просит: «Любимая, обзаведись собачкой».
 

Полтора Километра

Так зовут таксу из книг Дмитрия Емца про Таню Гроттер. Смешно!
 

Донцовские мопсы

Мопсы — тотемные животные Дарьи Донцовой; они регулярно появляются в её бессчётных детективах. Свой мопс есть у любительницы частного сыска Даши Васильевой, несколько мопсов — у сыщицы-дилетанта Евлампии Романовой; кроме того, Донцова — автор детской сказки о лесных мопсах. В качестве примера — роман «Синий мопс счастья»: мопсов здесь множество, и взрослых, и щенят. По предсказанию цыганки — описанной в полном соответствии с обывательскими стереотипами, — мопсиха Ада едва не отдаёт концы уже в самом начале романа. Впрочем, с мопсихой всё будет хорошо.
 

Блонди

Маленькие собачки — примета гламурного стиля, популярного в 2000-е, а главной, пусть и несколько карикатурной, выразительницей этого стиля в русской прозе стала Оксана Робски. В романе «Casual» одна из героинь, Кира, приезжает на вечеринку с новой собакой:

Её йоркшир, не выдержав флоридской операции, умер и был похоронен в старинной китайской шкатулке на заднем дворе Кириного дома. На «Веранду» она приехала с карликовым пуделем, которого покрасила краской Wella в ярко-розовый цвет, в тон своему платью. Пуделя, то есть пуделицу, звали Блонди, и у всех девушек в этом ресторане она вызывала восторженный визг. 

По ходу романа несчастную Блонди перекрасят в чёрный цвет, чтобы «сделать её Артемоном»; финал её линии в романе незавиден: «Кира была без собаки, потому что от частых перекрашиваний у Блонди началась перхоть и её невозможно было взять на руки». 

Чуня

Самая любимая собака русского литературного фейсбука — такса Дмитрия Воденникова Чуня, она же Жозефина Тауровна. Ей посвящено множество воденниковских постов и поэма «Небесная лиса улетает в небеса»:

Я же лечу и думаю: вот порвали мне, суки, шавку,
где же теперь я буду Чуню мою искать?

— Ведь любил я тебя, моя Жучка, мой Мухтар, Белый клык и Барбос,
за то, что так сладко и чудно — всё в тебе и сплелось, и срослось,
за глупые взгляды, и трусость, и за ухо твоё — на бегу,
а за мёртвые раны и брюхо я тебя не люблю (не могу).

Что я буду — понимаешь — представлять?
Ухо к носу, лапы к брюху приставлять?
Как тебя окучивать? —
Хвостик в попу вкручивать?

А ещё Чуне посвящена отдельная монтажная прозо-поэтическая книга — «Сны о Чуне». Открывается она словами «Твоя слепая собака, бегущая не к тебе, а к миске, когда ты пришёл домой, и виляющая ей хвостом, — всё, что тебе надо знать о любви». Чуня снится друзьям Воденникова и ему самому, Чуня получает несколько имён, Чуня ломает хвост, Чуня стареет и слепнет, Чуня ест, ест, ест, Чуня «спит свои положенные двадцать три часа в сутки». Воденников пишет о ней — обрамляет собачьими подробностями размышления о таксятнике Чехове, Марине Цветаевой, Мэрилин Монро и Николае II, перемежая свой рассказ цитатами из Мандельштама, Набокова, Бунина, Чернышевского, Ахмадулиной, Карла Сагана, Буковски и кого только не, как калейдоскопическими картинками. 

Жизнь есть сон, и в этом сне у нас есть собака.