Лев Оборин: Сегодня мы говорим об очень большом событии в книжном, литературном мире: выходит новый, откомментированный, долгие годы готовившийся перевод романа Владимира Набокова «Ада», который выполнил Андрей Александрович Бабиков. И сегодня он поговорит с нами о том, как шла эта работа, об этом романе Набокова — который, видимо, самый сложный и самый насыщенный словесной и культурной игрой, аллюзиями. И при этом — роман, говорящий с нами о непреходящей любви, которую не в силах преодолеть ни расстояние, ни тем более время. Время — это одна из важнейших тем в «Аде». Это роман, действие которого происходит на другой планете — Антитерре, или Демонии. Предполагается, что есть и Терра, то есть наша с вами Земля, о которой лишь догадываются в каких-то прозрениях отдельные люди. Концепция эта довольно известная и старая, идущая из античной астрономии, — о том, что существует некое параллельное небесное тело где-то там, с другой стороны Солнца. И, может быть, там, на другой планете, на Антихтоне, жизнь гораздо лучше и отраднее, чем у нас.

Но эта космическая история — не самая главная. Самая главная, конечно, — это история любви главных героев, Вана и Ады Вин, которые узнают о том, что они родные брат и сестра. Это история и о любви, и о становлении двух удивительных людей с удивительным умом и увлечениями, которые так или иначе отсылают ко множеству занятий самого Набокова — от энтомологии до литературы. Я хочу спросить у тебя, Игорь, о том, какое впечатление на тебя произвёл новый перевод «Ады», сравнивал ли ты его с предыдущими попытками и с оригиналом. И вообще насколько этот роман важен для тебя?

Игорь Кириенков: Скажу честно, оригинала одолеть не смог. Читал перевод Сергея Ильина несколько лет назад. Ну я не осмелюсь его критиковать профессионально. Могу сказать, что мне было достаточно его для ознакомления с сюжетом романа, с его основными темами. Книга тогда меня и впечатлила, и взбесила, и надолго со мной осталась. Новый перевод отличается тем, что он основан на максимально правильной версии романа, поскольку в примечаниях мы узнаём, что издание 1996 года, вышедшее в престижной серии Library of America, содержит ошибку. Условно говоря, герой говорит «нет», а на самом деле он говорит «да». Вот какие-то такие погрешности «Аду» преследуют все эти годы. И переводчик Андрей Бабиков всё это учитывает. Он учитывает огромный комментарий Брайана Бойда, корпус «адоведческих» работ. И в этом смысле это большое событие: по сложности перевода на русский «Аду» можно сопоставить с другими значительными  англоязычными романами XХ века — «Радугой тяготения» Роман американского писателя Томаса Пинчона (1973), считающийся одним из самых сложных романов американской литературы. На русский язык роман перевели Анастасия Грызунова и Максим Немцов (2012). ⁠  и «Улиссом» Полный перевод «Улисса» Джеймса Джойса на русский язык, начатый Виктором Хинкисом и завершённый Сергеем Хоружим, был опубликован в 1989 году и стал большим событием в литературном мире перестройки. ⁠ . Я бы сказал, что из всех возможных «Ад» это наиболее близкое приближение к тому, о чём мечтал Набоков. Я читал перевод «Взгляни на арлекинов!» Андрея Бабикова, читал «Лауру», которую он редактировал. Это один из самых главных и компетентных набоковедов России, который имеет доступ к архивам в Америке и работал с ними. Для него Набоков не делится на «русского» и «американского». Он смотрит на его биографию и библиографию в совокупности, в том числе разбирает его ранние поэмы, драматургию, позднюю прозу. И в этом смысле он — один из лучших возможных проводников по этому роману.

Л. О.: Ну а теперь дадим слово Андрею Александровичу Бабикову. Андрей Александрович, здравствуйте! Мы хотели поговорить с вами, наверно, в первую очередь о том, как вы пришли к переводу «Ады». Как созревало это решение, чем вы руководствовались, когда начинали эту работу?

Андрей Бабиков: Прийти к переводу «Ады» меня сподвиг скорее сделанный до этого перевод последнего завершённого романа Набокова «Взгляни на арлекинов!», в котором я обратил внимание на ряд изменений в стилистике, в тематическом строе набоковской поздней поэтики и его новых, английских или уже постамериканских литературных экспериментов и экспериментов с собственным сознанием, которые он ставил все последние годы, в швейцарский период. И я захотел всё-таки сначала попробовать перевести четвёртую часть «Ады», трактат «Текстура времени». А после этого попробовать какие-то главы взять из разных мест книги с точки зрения просто литературного переводческого опыта — насколько реалистично создать русскую версию «Ады» в принципе. Меня занимала эта мысль. И действительно, после «Арлекинов», которых я закончил в 2011 году, я сделал несколько проб из четвёртой части «Ады», вот этот трактат о времени Вана Вина. И увлёкся. Это из внутренних причин.

А из внешних причин — меня к этому очень настойчиво подтолкнул покойный Геннадий Александрович Барабтарло, который после моего перевода «Арлекинов» посоветовал мне взяться за «Аду» и полностью перевести эту книгу на русский язык, к чему у меня не было большого стремления в то время. Я прекрасно понимал, как много времени придётся посвятить этой работе. Но он предложил. После этого я перевёл одну главу для его книги «Я/сновидения Набокова» и ещё некоторые отрывки из «Ады», по его просьбе. Я уже был погружён во всю эту работу и стал переводить книгу целиком.

И. К.: Как вы думаете, почему сам Барабтарло не стал этим заниматься, если учесть его опыт переводчика «Истинной жизни Севастьяна Найта» и «Пнина»?

А. Б.: Геннадий Александрович занимался переводом «Ады» по просьбе Веры Евсеевны Набоковой ещё в конце 80-х годов. И некоторые главы он сделал и послал Вере Евсеевне для оценки. Но, как он пишет в собственном предисловии к переводу «Севастьяна Найта», Вера Евсеевна не приняла его переводческих решений, поскольку Геннадий Александрович предложил оставить часть английского текста, сложного, каламбурного, с вот этой многослойной игрой слов, непереведённой. То есть оставить английский текст как он есть.

В разгар работы над «Адой», уже в то время, когда я подходил к её завершению, я нашёл в архиве Гарвардского университета, в третьем архиве Набокова, переданном туда Дмитрием Владимировичем Набоковым, собственные наброски Веры Евсеевны к переводу «Ады» — о них я не знал, и, боюсь, многие другие исследователи не знали. Но небольшая стопка таких набросков осталась. Они делались в 70-е годы. Я не могу сказать точно, в какой именно период времени. Есть предположение, и я об этом пишу в своём послесловии к переводу «Ады».

И вот тут мне стало ясно: если действительно Геннадий Александрович показывал или посылал Вере свои варианты каких-то глав из книги, то Вера Евсеевна делала эту работу так, как переводится любая книга на русский язык. То есть она переводила все слова. Она переводила или пыталась переводить ту игру слов, которая там есть. Либо более, либо менее удачно. Но она делала полную русскую версию. Другое дело, что из этой попытки осталось всего несколько набросков. В буквальном смысле — пять-семь страниц обычного текста, если это собрать вместе. Но, с другой стороны, она показала в этих набросках собственные решения и какое-то направление, что ли, — вот в том смысле, в каком переводчику нужно находить эквиваленты; в каком направлении ему нужно сохранять русский слог. То есть пытаться сохранить тот русский слог Набокова, который Вера и её муж считали подходящим к этой книге в её русской версии.

И. К.: Тут хочется добавить, что Вера Набокова перевела и «Бледный огонь». Я бы не сказал, что он такой же сложный, как «Ада», но по крайней мере это образчик того самого «швейцарского» Набокова, зрелого, склонного к сложным каламбурам и тоже достаточно амбициозного для всякого переводчика, который за него берётся.

Как известно, есть такая яркая цитата Набокова, что он в 70-е годы, помогая переводчикам из Франции, из Германии, одно время думал сам перевести «Аду» на, как он это называет, «романтичный и точный русский язык», без «совжаргона» и «солжурнальных клише». Насколько для вас эта фраза стала девизом или стратегией вашего перевода?

А. Б.: А, кстати, это точно. «Романтичный русский язык» более подходит, как ни странно, и к книге, которая в оригинале звучит порой чрезмерно лаконично, сухо или научно. Но не все языковые возможности совпадают с точки зрения ритма и самого набора лексики. Одно дело, что и в английском, и в русском языке очень много слов из латыни и специальных терминов, которые просто совпадают. Другое дело, что лаконичная и ёмкая английская фраза с отсылкой к какой-то скрытой идиоме или, может быть, обороту, употреблявшемуся другими писателями в англоязычной или во французской традиции, так не работает в русском языке. Поэтому русский язык должен был добавить что-то своё. Как Набоков писал в послесловии к «Лолите», он сравнивал два языка, английский и русский, и как раз писал о трудностях перевода собственной книги на русский язык. И он как раз отметил, что что-то выходит намного лучше по-русски — всё простое, мужицкое, связанное с действиями, с описанием каких-то простых явлений. А более философские, или меланхоличные, или научные, или описательные сцены и отрывки, связанные с поэтикой мысли, с душевными тонкими переживаниями, по его мнению, лучше выходят по-английски.

И поэтому романтизм, романтичность, сама традиционность русского слога — толстовская, пушкинская… С Толстого начинается «Ада», собственно говоря, хотя и в пародийном ключе. Это действительно подходит. И поэтому, мне кажется, даже в русском моём варианте названия романа мне удалось передать эту долю поэтичности и романтичности. Поскольку мой перевод названия — «Ада, или Отрада. Семейная хроника». Это и очень набоковское слово, и я пишу об этом в комментариях: почему «отрада». Мне кажется, сам автор был бы не против такого варианта. Но это только предположение. Я нахожу некоторые косвенные тому доказательства.

Ну да, девизом в какой-то степени это стало. Это письмо Глебу Струве Глеб Петрович Струве (1898–1985) — поэт, литературовед, переводчик. Сын политика Петра Струве. Эмигрировал в 1919 году. Преподавал русскую литературу в Лондонском университете. В 1947 году переехал в США, там преподавал в Калифорнийском университете. Автор книги «Русская литература в изгнании». Переводил рассказы и стихи на английский язык. Подготовил к изданию собрания сочинений Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Гумилёва и Цветаевой. ⁠ , позднее письмо о желании Набокова перевести роман на русский язык, в какой-то степени меня направляло.

Л. О.: Если я правильно понимаю, для вас важным был именно опыт набоковского автоперевода «Лолиты». И какие-то ходы, какие-то слова — я обратил внимание, когда читал ваш перевод, на слово «душка», которое появляется и в «Лолите», — стали для вас ключом к тому, как бы Набоков это сделал. Можно пару слов об этом?

А. Б.: Так вышло, что русскую «Лолиту» Набоков создавал непосредственно перед началом работы над «Адой». В каких-то нескольких подготовительных месяцах эти два сочинения совпали во времени. И тут невозможно отказаться от соблазна внимательно изучить русскую версию «Лолиты», думая о русском переводе «Ады». Хотя эти книги очень отличаются, естественно. «Лолита» на английском языке была написана задолго до «Ады» — в 1953 году. Но русский-то перевод «Лолиты» создавался в середине 60-х, и он несколько отличается всё же от оригинала. Это всё же в какой-то степени русская редакция романа. Там есть и добавленные русские отсылки и аллюзии, есть и изменённые, усиленные акценты. И вообще русская версия немножко производит иное впечатление. Кроме того, есть ещё «Другие берега», собственный перевод Набокова его мемуаров «Speak, Memory» на русский язык. Этот ещё более ранний опыт русского автоперевода тоже нужно было учитывать. И я их для начала сравнил между собой, перевод «Других берегов» и перевод «Лолиты», и уже в этом нашёл много любопытного. Особенно с точки зрения употребления и использования советизмов, советской лексики, которая заметна в автопереводе «Лолиты», но практически не заметна в переводе «Других берегов».

Но «Ада» ведь книга совершенно иного свойства. Она отсылает нас к литературному прошлому, компендиуму европейской и русской литературы. И строй отношений, хотя и направленных одновременно и в прошлое, и в будущее (поскольку большая часть книги происходит в условном XIX столетии), настраивает на иной лад, чем «Лолита».

«Лолита», во-первых, — это книга, написанная Гумбертом Гумбертом, европейцем, только переехавшим в Америку. Тут совсем иное дело. И его английский, и его взгляд на американскую культуру и литературу, и американские словечки, и какие-то особенности словоупотребления, которые он подмечает то и дело, они не соответствуют взгляду Вана Вина — автора «Ады», собственно создателя семейной хроники. Потому что Ван Вин — как раз представитель рода американского, рода той Амероссии, того историко-культурного кентавра, который создан Набоковым в этом произведении. Но для него этот язык естественный, для него привычны американская культура и окружение. И поэтому и слог его должен быть другим.

Но тут отличие в чём между Гумбертом Гумбертом и Ваном Вином? В том, что Ван Вин — учёный, психиатр, он так называемый террапевт, он исследователь Терры. Он изучал тех полусумасшедших-полувизионеров, которые подозревали о существовании Терры, иной планеты, и даже могли сообщить какие-то данные об этой планете своим особенным образом, сверхчувственным опытом. Он пытается перевести эти данные на рациональный научный язык и использует это в своей семейной хронике. То есть не так много общего между «Лолитой» и «Адой» в этом отношении.

Конечно, русскую версию «Лолиты» я использовал и очень внимательно изучил. Я об этом написал работу — о русском переводе «Лолиты». Я изучил рукописи русского перевода «Лолиты», оставшиеся в архиве в Нью-Йорке, — эти тетради, те изменения, которые делал Набоков и его жена Вера на полях этих тетрадей. Что меня навело на целый ряд частных умозаключений и выводов, которые я изложил в своей работе. Ну и, конечно, это отразилось в моём переводе. Я использую некоторые слова из русской «Лолиты» — такие, как «шкап». Я использую транслитерации. Не «Данн», а «Дунн» — как в «Лолите». То есть традиционные русские транслитерации имён собственных, которых придерживался Набоков, хотя и непоследовательно. И я не использую советизмы, потому что если в русской версии «Лолиты» они отвечали писательской стратегии, которой Набоков пользовался в тот период, то в «Аде» этого нет. Он даже сам под маской Вивиана Дамор-Блока, автора примечаний, указывает, что вся транслитерация основана на дореформенной русской орфографии. И этот акцент делается в книге. В том числе на основе того, что Октябрьской революции и никакого советского строя на Антитерре не было — просто не существовало явления.
 

Л. О.: «Ада», конечно, для русского читателя — роман менее известный, чем любой роман набоковского русского периода или чем «Лолита». Глупый вопрос: можете ли вы дать какой-то общий очерк этого романа, чтобы те читатели, которые ещё не читали «Аду», понимали, с чем они будут иметь дело?

А. Б.: Трудно представить себе — мне лично — читателя, который, прочитав «Защиту Лужина», «Приглашение на казнь», «Дар», мог предположить, что Набоков придёт к такой книге, как «Ада». И трудно было представить себе, что на английском языке он задумает такую амбициозную работу. Самый значительный просто и по длине, и по многоплановости, и по насыщенности материалом роман. И с точки зрения той особой поэтики, которую он использует за счёт включения многочисленных отсылок литературных — и автореминисценций, и разного рода пародий, и отсылок ко множеству произведений европейской литературы. И в том, что Набоков попытается сделать невозможное в прямом смысле слова — совместить в «Аде» сразу три литературные традиции: французскую, русскую и англо-американскую. И результатом своей этой книги, своей работы он считал вклад именно в американскую литературу. Хотя книга сочинялась в Швейцарии.

Очерк книги может быть или очень большим, или совсем лаконичным. Он сам заканчивает этот роман аннотацией к собственной книге, которую включает в повествование. Кажется, ещё никто не использовал такой приём до Набокова.

Собственно, ключевое, что я бы выделил в «Аде», — это стремление Набокова к универсальности всего. Универсальности сюжета. Это мир, который создаётся из соединения привычных исторических, культурных, географических всем известных понятий. Но в том виде, в каком он сочетает эти вещи, образуется некое новое пространство, поражающее вот этой смелостью замысла: Набоков может перевоплотить историю, собственный жизненный опыт и опыт целых народов и культур в такое новое, возможное, с его точки зрения, образование. Он исключает электричество из мира Антитерры. Электричество находится под запретом. И ему приходится придумывать цивилизацию, в которой функционируют приборы и в которой не останавливается, не прекращается жизнь и даже есть какой-то технический прогресс, но при этом отсутствует электричество. Это очень давняя его тема, ещё связанная с поэмой «Электричество», которая до сих пор не опубликована. Я готовлю её к публикации в собрании поэм Набокова. В ней тоже он касается тайны природы электричества. К этому он обращается и в «Бледном огне».

И. К.: И в рассказе «Быль и убыль», как мы помним.

А. Б.: Я начинаю своё послесловие к «Аде» с цитаты из этого замечательного рассказа. Я считаю его зерном замысла романа «Ада», хотя этот рассказ был написан за 20 лет до того. 

И к универсальности: мы видим, что Ван — это Иван, Ван — это и название озера, это и Ванкувер. Тут есть и джойсовская линия, из «Поминок по Финнегану». Если мы вспомним Анну Ливию Плюрабель, вот этот отрывок из «Поминок по Финнегану», в котором явления, люди, природные явления, деревья, речки, какие-то названия — все взаимоотражаемы, взаимозаменяемы. В «Аде», собственно, есть отсылка к этой главе «Поминок по Финнегану», хотя Набоков в своих интервью отзывался с большим неуважением к этому произведению Джойса, в отличие от «Улисса». То есть всё-таки он ведёт эту линию от Джойса, но совершенно по-своему. Потому что он наполняет «Аду» собственным биографическим материалом, собственным жизненным опытом. В первую очередь это комментированный собственный перевод «Евгения Онегина», который он закончил за несколько лет до начала работы над «Адой». Поэтому такое количество собственного набоковского историко-литературного материала входит в этот роман. Я вообще воспринимаю «Аду» как часть или, можно сказать, художественное, беллетризованное приложение к этому комментарию Набокова к «Евгению Онегину».

И. К.: А можно, пока мы находимся в этой зоне нашего разговора про историю создания романа, задать ещё один простой вопрос? Набоков работал очень интенсивно, в берлинские годы новые книги выходили почти каждый год. Самый длинный перерыв между романами был в 40-е годы по совершенно понятным причинам — переезд в Америку, мировая война, неустроенность, загруженность преподавательской работой, рецензиями. И вот тоже какой прогал: «Бледный огонь» — это 62-й год, «Ада» — 69-й год. При этом, когда мы читаем про создание романа, мы понимаем, что такой огромный, сложный, богатый текст был написан довольно быстро — за два с половиной года. Как вы думаете, почему это длилось так долго и так быстро? Что стало тем толчком, который позволил Набокову достаточно оперативно свои замыслы многочисленные превратить в такую стройную, глубоко продуманную книгу?

А. Б.: Перерыв был связан с тем, что Набоков работал над комментариями, заканчивал комментарии к «Евгению Онегину», переводил «Лолиту» на русский язык, в это же время писал новую редакцию «Speak, Memory». И от «Speak, Memory», от автобиографии он переходит к «Аде» — к вымышленной автобиографии. Но он использует личный автобиографический материал. Как и позднее в «Арлекинах», которые представляют собой вымышленную биографию героя Вадима Вадимовича.

Да, быстро написано — чуть больше чем за два с половиной года. Но здесь имеется в виду систематическая работа за столом, ежедневно — как он писал уже сложившиеся в голове книги. Те книги, которые уже были готовы в его сознании, которые можно было перенести на бумагу, основываясь на более ранних записях, материалах, собранных до этого. И к этому систематическому процессу работы он подошёл за несколько лет, подготовив уже наброски «Текстуры времени», философского трактата Вана Вина. Я думаю, что к 66-му году у него был готов, может быть, в черновом виде этот текст. И ещё более ранний его замысел философско-фантастического романа, который отразился во второй части «Ады», в книге Вана Вина «Письма с Терры». В более раннем варианте, до «Ады», Набоков называл эту книгу «Письма на Терру». Эти письма, они-то и приводятся в романе — письма Ады к Вану после разлуки. То есть у нас «Ада» — ещё отчасти и эпистолярный роман. Собственно, он пытался все формы, основные жанры романа использовать в «Аде», о чём я пишу много в послесловии: какие именно формы, жанры он выбирал для того, чтобы его универсальная «Ада» охватила как можно больше материала. Потому что «Ада» — это ещё и роман о романе, ещё и роман о том, что есть роман, к чему пришла романная традиция за эти несколько веков, европейская романная традиция.

И. К.: Да, там есть отчётливо формалистские ходы — например, когда Ада говорит Вану: «Вот, помнишь, как в романах Джейн Остин?..» Такие очевидные отсылки. К слову, напоминающие про похожие особенности в «Даре». В этом смысле Набоков довольно последователен, просто меняется круг его отсылок. «Дар» — это отсылки к русской литературе, а «Ада» — ещё и к английской и французской.

У меня есть вопрос про рецепцию «Ады». Набоков писал, что он был счастлив оказаться в Америке, в том числе и потому, что там была очень восприимчивая аудитория, для которой он был внятен. Он смог найти там самых благодарных читателей. И, наблюдая за тем, какие рецензии писались на «Лолиту» и особенно на «Бледный огонь» — там и Мэри Маккарти Мэри Тереза Маккарти (1912–1989) — американская писательница, критик, политическая активистка. Ранние произведения Маккарти с необычной для своего времени откровенностью описывали внутреннюю жизнь женщин, в том числе сексуальные желания. Была близкой подругой Ханны Арендт, после её смерти стала её литературной душеприказчицей. ⁠ , и многие другие авторы довольно быстро провозгласили его одним из главных прозаиков XX века, — мы немножко впадаем в оторопь от того, что было вокруг «Ады». С одной стороны, была ранняя рецензия набоковского ученика Альфреда Аппеля-младшего в New York Times, где текст был уподоблен «Улиссу» и «Поискам утраченного времени», а с другой — роман, очевидно, был не понят. И постоянные читатели Набокова были глубоко поражены, в плохом смысле, этим текстом. И даже сейчас — об этом много пишет Брайан Бойд в своих работах об «Аде» — книга раскалывает. В том числе профессиональных читателей Набокова. Кто-то принимает её, кто-то радикально отвергает. Как вы думаете, с чем это связано? И есть ли у «Ады» шанс стать такой же бесспорной книгой, как и другие его шедевры?

А. Б.: Я думаю, что отталкивает тема инцеста. Но её нужно понимать правильно. В том мифологическом и обще-универсально-культурном пространстве, которое создаётся Набоковым в романе, инцест — это ведь тоже часть литературного материала, просто часть самой культуры. Мы знаем, что мифологические герои практически все инцестуальны. Так складывалась европейская культура. И параллель к Адаму и Еве в «Аде» тоже очевидна. Поскольку Ардис Ардис — название усадьбы, в которой разворачивается действие первой части «Ады». В честь этой усадьбы американские слависты Карл и Эллендея Профферы, одни из первых читателей «Ады», назвали своё издательство, выпускавшее русскую литературу. ⁠ — это ведь Парадиз, обыгрывается тема Эдема, там она впрямую звучит. Мне показалось, что читатели увидели в «Аде» попытку Набокова шокировать. Но у него не было стремления шокировать в прямом смысле слова. У него было стремление, наоборот, создать дистанцию между собственным произведением и теми читателями, которые не готовы к этому роману. То есть он их всё время отталкивает, с первых же страниц. Он не даёт им насладиться скандальностью этой книжки. Он, с одной стороны, достаточно обильно использует разные описания — и эротического свойства, и очень яркие образы создаёт вокруг этого, — но это всё погружается у него вот в такое литературное облако, в пространство литературных бесконечных отсылок, взаимосвязей. И решения, поступки героев, и их чрезмерная пылкость, любвеобилие — это всё лишь часть того избытка, который Набоков преподносит в книге, в том числе во всех остальных сферах: искусства, архитектуры. Очень много архитектуры в романе, живописи, поэзии, переводов. Темы, связанные с философией, разумеется, с представлениями Анри Бергсона Анри Бергсон (1859–1941) — французский философ. Бергсон, в отличие от материалистов, видел в природе и человеке целенаправленное творческое начало, поиск новых целей и смыслов. Жизнь, согласно его концепции, возможно познать не через рассудок, а при помощи интуиции. Среди ключевых трудов Бергсона — «Материя и память» (1896), «Творческая эволюция» (1907) и «Два источника морали и религии» (1932). Его философия сильно повлияла на поэзию и литературу, в том числе и в России. В 1927 году Бергсону дали Нобелевскую премию по литературе. Умер философ в оккупированном Париже от пневмонии. ⁠ , Пруста, вообще с интерпретациями темы времени, философского представления о времени XX века, с новой физикой — с чем только это не связывается.

Поэтому из общего изобилия и этой чрезмерности, которая, наверно, тоже показалась отталкивающей современникам Набокова, он создаёт грандиозное полотно, такое пиршество, представление. Как Владимир Вейдле Владимир Васильевич Вейдле (1895–1979) — культуролог, поэт, философ. В 1924 году эмигрировал во Францию, где преподавал в Свято-Сергиевском богословском институте. Вейдле считал себя консерватором, исповедовал православие, при этом был последовательным сторонником европейского пути России. Он много публиковался в эмигрантской периодике («Последние новости», «Современные записки», «Числа»), писал книги о взаимосвязи искусства и религии, месте России в европейской культуре. Был близким другом Владислава Ходасевича и одним из первых исследователей его творчества. ⁠ сказал, «кровосмесительную оперу». Так он назвал этот роман. Да, может быть, и опера. Но опера, переосмысленная и включённая во всю цепочку набоковского личного и жизненного, и литературного, и трёхъязычного его культурного бэкграунда. Всё сходится. Пусть это будет и так.

Набоков касается практически любых проявлений искусства в этой книге, поскольку Ван Вин в детские годы чем только не увлекается — и разными видами спорта, и представлениями, он и в мюзик-холлах выступает, он акробат. И его возлюбленная Ада Вин — она и актриса ведь. Пусть несостоявшаяся, но всё же она связана с миром кино. И Набоков собственный опыт использует, поскольку незадолго до этого он сочинил сценарий для Стэнли Кубрика по «Лолите», жил в Голливуде, ходил на эти киношные вечеринки, стал частью, на некоторое время, этого мира тоже. 

У «Бледного огня» довольно простая структура в сравнении с «Адой». Ведь там мы видим ясное противопоставление двух фигур, Джона Шейда, автора поэмы, и Чарльза Кинбота, автора комментариев к этой поэме. Бесконечно остроумная книга, но она намного проще, чем «Ада», и намного меньше, чем «Ада». И Мэри Маккарти, которая сначала восхищалась «Бледным огнём», после выхода «Ады» пересмотрела своё мнение в том числе о «Бледном огне» и отказалась от восторженных слов в адрес «Бледного огня».

Мне кажется, для понимания «Ады» ещё необходимо некоторое время. Ещё должны быть дописаны комментарии Брайана Бойда. Он пишет их уже очень долго, и они растут и растут. И когда эти комментарии будут опубликованы, и после того как они станут материалом для других работ, статей и мыслей об эволюции творчества и писательского опыта Набокова, тогда «Ада» будет вновь перечитана на Западе и войдёт в тот отведённый ей историей и судьбой разряд книг, к которому она принадлежит.

Л. О.: Ван Вин и Ада Вин, главные герои этого романа, брат и сестра, которые влюбляются друг в друга в детском возрасте, вступают в любовную связь, и это продолжается всю их очень долгую жизнь. Несмотря на многочисленные измены и разлуки, это история очень счастливой любви. При этом в ранних текстах Набокова, от «Машеньки» до «Камеры обскуры», счастливая любовь — это скорее редкость. Как вы думаете, как сама тема любовных отношений у Набокова менялась на протяжении всего его пути?

А. Б.: Тема любовных отношений и менялась, и не менялась на протяжении всего его писательского пути. Начиная с «Машеньки». Уже в «Машеньке» это же и трагическая история, и счастливая история ранней любви. Трагическая, потому что Ганин, пережив вновь этот роман с Машенькой, понимает, что это всё закончилось, к этому возврата нет. Так же как нет возврата к детству и к той петербургской усадьбе, в которой всё это происходило. Так же и в «Аде» это и история счастливой любви, и история трагическая. Самая, может быть, трагическая история отношений, которую Набокову удалось изложить после «Лолиты». Потому что «Лолита» — это просто трагедия от начала и до конца, и для Гумберта, и для Лолиты. А здесь Ван Вин и Ада Вин переживают несколько лет совершенного счастья, после чего очень долгое время они живут в разлуке, они не живут той жизнью, которую они себе представили в детстве. И только в поздние годы им удаётся вернуться и в памяти, и в своём стремлении к прошлому: они возвращаются в своё детство и становятся соавторами этой книги «Семейная хроника», о которой мы говорим. Только тогда, уже в самые преклонные годы, они обретают новое счастье.

Ван Вин бесплоден, поскольку он, судя по всему, тоже потомок нескольких инцестуальных связей в его роду — что, кстати, читателю нужно установить: как это произошло. Покойный Дональд Джонсон Дональд Бартон Джонсон (1933–2020) — американский славист, набоковед. Профессор Калифорнийского университета в Санта-Барбаре. Автор книги «Миры и антимиры Владимира Набокова». ⁠ посвятил этому работу — о лабиринте инцеста в «Аде». И Ада Вин, его сестра — она ведь тоже, скорее всего, бесплодна, поскольку её длительный брак с Андреем Вайнлендером тоже не принёс потомства. И это бесплодие побуждает читателя понять одну скрытую мысль в этой книге: что и Ван, и Ада замыкают в себе весь этот долгий род, которому посвящено генеалогическое древо на первых страницах. Они возвращаются в собственное детство и остаются теми вечными детьми в лесу Ардиса, которыми они хотели быть в начале книги. И никаких других детей просто быть не может. Не может быть никакого потомства.

И Люсетта, их несчастная сестра, влюблённая и в Вана Вина, и в Аду, — она не смогла прожить эту жизнь, она погибает. И остаются только Ван и Ада. Они настолько взаимосвязаны во всех отношениях — в первую очередь, конечно, в их вкусах и интересах, — они настолько самодостаточны, что им и никакое потомство уже не может ничего добавить. А сохраняется до последних дней их жизни лишь самое главное, что было в самом начале. Это очень важно. В самом начале, уже в их ранней юности или даже в детстве, уже становятся понятны их увлечения. Это литература для Ады, это ботаника, энтомология. И для Вана — это философия. В том числе проблема Терры и чтение книг, связанных с пространством и временем. И это сохраняется на всю жизнь, Ада и Ван все остальные свои увлечения отбрасывают. Ада отбрасывает театр и кино и в старости возвращается вновь к ранним своим занятиям энтомологией. А Ван возвращается к писательству, к философии, к трактату о времени, к чему он с детства и был предназначен.

И. К.: И, кстати, Ада ещё продолжает стихи переводить. И в конце романа такая трогательная «пасхалка» для фанатов Набокова — она переводит поэта Джона Шейда.

А. Б.: Они вместе переводят Шейда. Она берётся за перевод, но тот кусочек, который приводится в последней, пятой части романа, — это их совместный перевод на русский язык. И его же Вера Набокова использовала в 83-м году в собственном переводе «Бледного огня».

Л. О.: Есть другой роман, в котором большую роль играют и инцест, и развитие, а потом угасание большого, переплетённого рода: это «Сто лет одиночества» Маркеса. Он написан за два года до «Ады» — хотелось узнать, может быть, Набоков по этому поводу как-то высказывался?

А. Б.: Вышел-то за два года, но Набоков уже в это время вовсю работал над «Адой». И замысел по дневникам прослеживается в более ранней записи. Я находил точную дату выхода перевода на английский книги Маркеса. И, по-моему, даже это было, действительно, до выхода «Ады». Может быть, через восемь или девять месяцев после выхода книги на испанском языке она была переведена на английский. Но я привожу многие, многие издания, которые Набоков мог иметь в виду, задумывая свою «Семейную хронику». Начиная с Аксакова, с «Багрова-внука», над которым он всячески издевается. И начиная с «Детства. Отрочества. Юности» Льва Толстого, которого он противопоставляет Аксакову как раз в «Аде». И в том же смысле и «Анна Каренина» воспринимается в каком-то отношении как семейная хроника. И даже исследователи находили влияние поэмы Александра Блока «Возмездие», которую тоже можно отнести к этому жанру — к семейной хронике. То есть тут в большей степени, на мой взгляд, имела значение русская литературная традиция, чем западная.

Но тут ещё и нужно понимать, что семейная хроника сама по себе, она ведь служит своего рода ширмой для завуалированной автобиографии. Это основа набоковская, всё та же его старая русская тема, которая и в «Даре» прослеживается.

«Дар» тоже — это квазиавтобиография. Понятно, что отец Набокова не был известным путешественником, конечно, и Набоков не был Годуновым-Чердынцевым. Но всё же схоже очень многое в характерах, в поступках, особенно во всём, что связано с детством, с отношениями с сестрой Фёдора Годунова-Чердынцева Таней (для описания их детских игр Набоков использовал собственные воспоминания об играх с сестрой Еленой). И эти отношения отражаются в отношениях Вана и Ады в том числе. Именно их общие детские игры, общие подмеченные чудеса этого мира, родственники, вся эта большая семейная жизнь — она всегда у Набокова восходит к его детству. И нужно прочитать «Другие берега», чтобы хорошо понимать «Аду».

И. К.: У Бойда в книге «Место сознания» есть такая обмолвка: Набоков сказал Эндрю Филду, своему первому биографу, что он перечитал «Speak, Memory» и нашёл главного героя довольно противным малым. И решил, сочиняя Вана Вина и Аду, изобразить некий свой негатив — такого довольно высокомерного, жестокого, при этом блестяще одарённого человека. Плодотворно ли будет сопоставить Вана и Набокова? Кого можно назвать, условно говоря, прототипом Ады? И ещё одна маленькая мысль: Ван родился в 1870 году, его зовут по-русски Иван, и, естественно, русский читатель думает про Бунина. Имело ли для Набокова это значение?

А. Б.: Что касается Бунина, то тут очень сложная тема. Максим Шраер об этом хорошо написал. Я, кстати, упоминаю в комментариях его замечание о том, что Ван Вин и Бунин в чём-то совпадают. Иван Бунин был автором стихотворения о князе Всеславе, и у Набокова родоначальника зовут Всеслав Земский, и это имя звучит и в «Бледном огне». Возможно, он его включил в качестве одной из литературных отсылок, литературных аллюзий, которых очень много в «Аде». Но не как прототип в прямом смысле этого слова. Потому что в Ване Вине значительно больше, скажем, от Ганина, героя «Машеньки», чем от Ивана Бунина. И всё же Ван Вин не мог сочинить даже ни одного стихотворения. Он был лишён поэтического дара. С другой стороны, можно ещё поискать. Не могу ответить, насколько Иван Бунин в середине 1960-х ещё задевал Набокова, после их известной той ссоры конца 30-х годов, когда Набоков вывел его в образе известного писателя в пьесе «Событие», чем Бунина очень сильно расстроил.

Что же касается прототипичности и черт автора, самого Владимира Владимировича, в Ване Вине, я бы рассматривал это в призме всех предыдущих автобиографических героев Набокова, включая и Найта, включая и Ганина, включая и Годунова-Чердынцева. Они все в какой-то мере сделали свой вклад в образ Вана Вина. Кто-то — своей холодностью и сдержанностью: как мы помним, скажем, Севастьян Найт отличался такой отчуждённостью и английским складом характера. Скажем, Ганин — это его смелость и его стремление в памяти восстановить своё детское, юношеское прошлое. И он тоже ходил на руках, Ганин. Этот эпизод я привожу в комментариях, потому что это самая лучшая автореминисценция, которая есть в «Аде». Там даже используется то же сравнение поднятых кверху ног с парусом, которое есть в «Аде». С 1926 года по 1969-й. Мы можем представить себе, какая цепкая писательская память была у Набокова — если это не намеренно было сделано, не после перечитывания русской «Машеньки».

Ну и Ван Вин намеренно должен будоражить и отталкивать читателя. Он с другой планеты. Это существо крайне неприятное во многих отношениях. Хотя, мне кажется, его неприятность преувеличили истолкователи и переводчики предыдущие, но всё же он неприятен.

И. К.: Он человеку глаза выколол.

А. Б.: Да. Он ослепил Кима, он его отправил в этот приют для слепых художников и лиц свободной профессии. И издевательски посылал ему книги, новые издания по искусству фотографии, которые он просто не мог прочитать. Ну или нужно было изучить азбуку для слепых для этого. Это очень важная тема, конечно: тема зрения, тема сохранения всех способностей до последних дней, до последнего часа — чему посвящена пятая часть романа, в которой уже почти столетний Ван Вин всё же продолжает трудиться над этой книгой, старается жить той же жизнью, которой он жил всегда. То есть не предаёт себя. И его спутница Ада тоже сохраняет все свои увлечения до последнего времени, до последних дней. И он продолжает неистово бороться с фрейдизмом и всем связанным с психоанализом, чему посвящается несколько страниц в конце книги, одних из самых остроумных, на мой взгляд.

И тут набоковского очень много. Потому что Набоков жил в «Палас-отеле» в Монтрё с Верой, и довольно уединённо. Дмитрий приезжал изредка — он жил в то время в Италии, занимался оперным пением. Они остались вдвоём. У них была секретарша, которая помогала Вере перепечатывать набоковские произведения. И то же самое мы видим в пятой части с Виолеттой Нокс, которая остаётся вместе с Рональдом Оранжером, редактором, после смерти этой четы: вдвоём, став мужем и женой, они готовят, собственно, «Аду» к изданию. И отсюда в романе возникают маргиналии, заметки, замечания редактора этой книги, который не всегда понимает, что он редактирует.

Л. О.: «Дар» и «Ада» — два романа, в которых огромную роль играет вставной текст, разрывающий ткань повествования. В «Даре» это знаменитая и скандальная книга «Жизнь Чернышевского», написанная Годуновым-Чердынцевым, а в «Аде» — трактат о текстуре времени. Можете ли вы рассказать о набоковских отношениях с темой времени? В частности, почему он так нападает на релятивистскую физику?

А. Б.: Я не согласен с тем, что книга о Чернышевском разрывает «Дар». Я не согласен с тем, что «Текстура времени» в «Аде» разрывает повествование. Вовсе нет. То, к чему идёт Годунов-Чердынцев в своём писательском взрослении и становлении, — это как раз книга о Чернышевском. Она настолько неожиданно, но естественно включена в действие романа и так хорошо соединяет в себе линию отца, линию этой его аполитичности… Она даёт объяснение, почему Годунов-Чердынцев таков, каков он есть, и почему он именно так был неприятен своему эмигрантскому, общественно настроенному окружению.

И то же самое и с трактатом о времени. К этому подводит вся книга. Четвёртая часть готовится ещё в самом начале первой части. Мы уже ждём выводов, ждём этих замыслов. Притом мы ещё не получаем законченную книгу в четвёртой части. Мы получаем только сцены, в которых главный герой в автомобиле едет на свидание к Аде после стольких лет разлуки. И он обдумывает эту книгу, он набрасывает её, он готовит пока только черновик этой книги.

И всё, что в четвёртой части происходит… А она замечательно придумана совершенно, потому что Ван всё время движется, он всё время перемещается в пространстве, и постоянно говорит о противостоянии времени и пространства, и пытается отделить пространство от времени. Находясь постоянно в движении, и путаясь в лабиринте дорог с очень сложными названиями, и пытаясь как можно быстрее, то есть во времени, попасть на встречу с Адой. А его вся философия и вся ван-виновская образная, литературно-художественная концепция времени — они тоже дополняют его образ. Точно так же, как книга о Чернышевском дополняет — и не просто дополняет, а формирует образ Годунова-Чердынцева писателя. Так и Ван Вин: мы только в четвёртой части получаем цельное представление о Ване как о писателе, мыслителе, как об особенном оригинальном уме. Потому что «Письма с Терры», его первая книжка, которая была упомянута во второй главе второй части, была неудачной с точки зрения самого Вана и недовоплотила то, что он хотел в ней передать, — в отличие от «Текстуры времени».

Нападки на релятивизм: собственно, Набоков отрицал общепринятую концепцию времени. У него даже в «Аде» возникает персонаж по имени Контрштейн, в отличие от Эйнштейна, и Контрштейна он очень уважает. И как раз теорию относительности он разносит в пух и прах путём, разумеется, не физических формул и не математики, а путём своего художественного чутья и логики писательской, которой он пользуется. С примерами разного рода. Но при этом достаточно добросовестно подойдя к этому материалу и проштудировав разных писателей, авторов, которые писали о проблеме относительности времени.

Набоков всегда, уже в юности, уже в молодые годы, исходил из того, что есть представление о времени бытовое, общепризнанное, условное — и есть то, которое не раскрыто, то, которое нужно раскрыть и понять. И вот всё, что связано с детерминизмом, с условностью, с набором готовых формул, он опровергает и отбрасывает в этой четвёртой части. Он пытается сказать одну важную вещь: мы не знаем, что такое время, мы не можем его измерить. Всё, что мы пытаемся измерить, — это отрасль пространства или разные математические условности, которые связаны с измеряемостью, опять же, периода в пространстве.

Само тело, как писал об этом Бергсон, — это олицетворение пространства. А душа и сознание — это время. И вот противоречие между душой и сознанием и телом, пространством. Потому что тело всегда находится в каком-то пространстве, и тело само — пространство. А сознание и память — это тот инструмент, который позволяет попытаться осознать индивидуальное, чувственно воспринимаемое время. То, что пытается сделать Ван Вин в четвёртой части. Он пытается понять, в какой момент мы можем ощутить время, какой промежуток, между чем и чем. И чем этот промежуток отличается от остальных представлений.

Потому что прошлое, за счёт силы памяти героя, чудовищной силы этой памяти, его прошлое становится материалом для формирования последовательного и непрерывного, как одна, единая мелодия, узора его жизни, всей его жизни. А ведь что самое главное в узоре? Это повторяемость элементов. Если мы находим повторяемость элементов, мы можем представить, к чему этот узор в конце концов приведёт героя. И это пытается сделать Набоков и в «Других берегах», и в других своих книгах, и в том числе в «Аде». Он пытается показать, что мы должны всё время максимально использовать нашу память для того, чтобы найти повторяющиеся, возвратные, контрапунктные элементы в нашей жизни. И они есть. Просто мы их не замечаем. И во снах в том числе.

Отсюда же — и значение эксперимента со временем, который Набоков незадолго до начала «Ады» провёл над самим собой. Когда он записывал свои сны по методу Уильяма Данна, автора книги «Эксперимент со временем». Он пытался доказать, что время течёт вспять во снах и что во снах уже есть тени событий, которые произойдут в будущем. Это опровергает совершено релятивистскую теорию времени и вообще детерминизм как таковой. То, к чему Набоков всё время и подводит читателя тем или иным способом.

Поэтому интуитивизм Бергсона тут ему близок. Но это целая традиция. Это и Пруст. Ведь Бергсон оказал влияние не только на Набокова. Набоков был в этом отношении прустианцем, я так полагаю. Всё-таки время обретается в конце. Он всё-таки его обретает. И за счёт памяти и воображения он остаётся и в настоящем и в прошлом одновременно. И это прошлое играет не менее важную роль, чем настоящее и предполагаемое будущее, к которому он всё время приближается, сочиняя семейную хронику. Это его конечная цель — увидеть в будущем готовую, законченную книгу. То есть его целеполагание — в будущем, а весь он при этом обращён в прошлое. Всё, что он делает, — он постоянно пытается вспомнить и восстановить какую-то деталь, какую-то сцену и спорит с Адой о том или ином событии в прошлом. Это их жизнь. Она вся в прошлом.

Л. О.: Вы упомянули кратко, что переводчики, работавшие над «Адой» до вас, сделали Вина менее симпатичным, чем он, видимо, задуман Набоковым. Обращались ли вы к опыту предыдущих переводов «Ады», когда приступали к своей работе?

А. Б.: Я не смог дочитать ни одного перевода «Ады» на русский язык. Я помню, что первая книга, которая мне попала в руки, «Ада, или Страсть», в 1994 или 1995 году, я ночь ехал в поезде и была со мной эта книга. И вот полночи я её читал, после чего я к ней не возвращался. Я не смог прочитать перевод Ильина Сергей Борисович Ильин (1948–2017) — переводчик. Перевёл на русский большую часть англоязычных произведений Владимира Набокова, работал также над переводами Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Торнтона Уайлдера, Джеймса Данливи, Джоан Роулинг, Майкла Каннингема и многих других. Перевод «Ада, или Радости страсти» вышел в 1996 году. ⁠ , и я не смог прочитать даже нескольких глав из перевода Кириченко Оксана Михайловна Кириченко (р. 1943) — переводчица. Перевод «Ада, или Эротиада» вышел в 2000 году. ⁠ , который я всё-таки считаю относящимся к той первой попытке перевести «Аду» (поскольку она была тогда одним из авторов того перевода).

Но я могу сказать одно: мой перевод «Ады» — это мой очень личный опыт. И сколько бы ни было существующих переводов на русский язык, если бы я был знаком с этими переводами и они мне очень нравились, я бы не стал переводить. Но это даже не так важно. Важно то, что мне нужно было закончить для самого себя формирование моего представления о Набокове, которое я изложил в книге «Прочтение Набокова», вышедшей в 2019 году. Всё же не до конца поняты были мной некоторые его стороны, его скрытые, до сих пор, на мой взгляд, неизвестные черты. И вот этот перевод дал возможность мне дописать в своём сознании, воображении и представлении того Набокова, который был на самом деле. По крайней мере, на самом деле как писатель. Писатель, устремлённый к какой-то своей личной, очень своеобразной литературной цели. Вот этот образ.

А испорченные образы, опошленные образы — ну это же отчасти переводческое бессилие, отчасти бравада, отчасти другая сторона скандальности этой книги. Я не понимаю перевода «Радости страсти». Я не понимаю его. Я не понимаю перевода названия «Эротиада». Я не понимаю, как можно было так перевести это название. Потому что есть три слова — «Ada, or Ardor». Ну по-русски тоже должно быть три слова. Это очень важно. Потому что ещё есть два слова — «Семейная хроника». Если мы добавляем сюда ещё одно слово, мы уже делаем какое-то описание книжки, а не даём её название. Это просто с точки зрения вкуса.

Ну и, собственно, словосочетание «Радости страсти» я не могу понять. «Страсть» для меня — это что-то этимологически восходящее к «страстям». А это ведь вовсе не радость. «Страсти» — это что-то тяжёлое, трудное. Это и страдание, и прочее. И радостей тут никаких нет. А, скажем, эмигранты в 1980-е годы переводили это название как «Ада, или Жар». «Жар» или «Пыл». Это точнее и намного лучше. Кстати, один из моих рабочих вариантов был «Ада, или Пыл». Но это не играет. Это не работает с первым словом. Поэтому пришлось думать.

И. К.: Вам открылись новые, потаённые черты Набокова как личности и как писателя?

А. Б.: Да.

И. К.: Пожалуйста, расшифруйте эту многообещающую фразу.

А. Б.: Вот что я имел в виду. Если самым кратким образом сформулировать, то это дерзость, чрезвычайно привлекательная дерзость Набокова в поздние годы. Может быть, неожиданная — если учесть, что он уже был и известный историк литературы, с академической карьерой, и известный энтомолог. И вдруг — настолько смелый и настолько дерзкий в своих интересах, не боящийся совершенно никакого общественного осуждения, или отторжения, или того, что от него просто отвернутся.

И его феноменальная «особенность». Она выстроилась до конца и сформировалась окончательно только после перевода «Ады». То особое место, которое он занимал в то время, в 1960-е, в писательском мире. Ведь в романе упоминается и Борхес: мы помним, что он иронично упоминает Борхеса, хотя и приписывает ему собственный роман «Лолита». Притом что Борхес не написал ни одного романа за всю свою жизнь. Но Набоков ставит себя в особое положение и имеет на это основания. Какие основания он имел на это? Я об этом сказал в начале нашего разговора. Он единственный писатель, который соединил в себе три литературные традиции. Ему это удалось в «Аде». Русская, французская и англо-американская традиции. В «Аде» есть и слой русской лексики, и слой французской, и слой американских идиом, просто американских выражений, которые он до этого уже использовал в «Лолите». Но их значительно больше в «Аде». Есть и просто какие-то американские реалии, американский дух есть.

И тут нужно понимать, что Набоков в это время был в Швейцарии — и уже давно. С 1960 года, после Аризоны, после Голливуда, после того как он написал сценарий для Кубрика и уехал в Европу, он больше не возвращался в Америку. Но в то же самое время он становится одним из крупнейших американских писателей.

Поэтому формирование позднего набоковского стиля, его поздней поэтики в «Аде», и в «Сквозняке из прошлого», и в «Арлекинах», и отчасти в сценарии «Лолиты» 1973 года, переписанном Набоковым уже в четвёртый раз, складывает… вот он сам любил сравнение с витком спирали. Мы помним эту триаду «Спираль — одухотворение круга. В ней, разомкнувшись и высвободившись из плоскости, круг перестаёт быть порочным. Пришло мне это в голову в гимназические годы, и тогда же я придумал, что бывшая столь популярной в России гегелевская триада в сущности выражает всего лишь природную спиральность вещей в отношении ко времени. Завой следуют один за другим, и каждый синтез представляет собой тезис следующей тройственной серии» («Другие берега», глава 13). ⁠ , которую он описал в «Других берегах». Но многое из раннего периода в этом витке не повторяется. И даже из среднего периода, даже из периода «Пнина», из периода «Speak, Memory». От многого он отказывается. Он становится менее риторическим писателем. Сколько риторики в «Даре»! Насколько слаба концовка пятой главы за счёт мелодраматизма и риторики! Этого всего нет в «Аде». И он не пытается понравиться никакому писательскому окружению. В «Даре» он пытается всё-таки нравиться. Он пытается быть эмигрантским писателем с определённой политической какой-то — пусть и очень своей, холодной, набоковской — программой. Но всё же мы видим, что это антибольшевик, что это человек, принадлежащий к сотрудникам «Современных записок» Один из главных литературных журналов русской эмиграции, издававшийся в Париже с 1920 по 1940 год. В журнале печатались Цветаева, Мережковский, Гиппиус, Тэффи, Андрей Белый, в литературно-критическом отделе — Адамович, Ходасевич, Святополк-Мирский. В 1928 году при журнале было создано одноимённое издательство. ⁠ . Он был многолетним сотрудником этого журнала, издания. Это человек, который общался с Ходасевичем, дружил с Алдановым Марк Александрович Алданов (1886–1957) — писатель, философ. В России занимался химией, выпустил книгу о Льве Толстом. В 1918 году эмигрировал, до начала войны жил в Берлине и Париже. Печатал в газете «Последние новости» исторические очерки, писал исторические романы. В 1940 году переехал в США, там работал в «Новом журнале», газете «Новое русское слово» и Издательстве имени Чехова. Дружил с Буниным и Набоковым. Алданова 13 раз выдвигали на Нобелевскую премию по литературе. ⁠ . В «Даре» всё это есть. А вот что в «Аде»? С кем дружил Набоков? С Аленом Роб-Грийе? С Борхесом? Нет как будто.

И. К.: С Толстым, с Шекспиром, с Флобером. Вот с этой линией.

А. Б.: С Мильтоном. Да, совершенно верно. И даже не с Сервантесом. Хотя есть и к Сервантесу несколько линий в «Аде». В том числе в поздней картине, которую Ван Вин смотрит с Люсеттой на корабле в океане, где играет Ада: там сочетается сюжет «Дон Жуана» с «Дон Кихотом». Так же как в начале романа сочетается сюжет «Евгения Онегина» с «Золушкой».

Вот эта набоковская двойственность — она уже в «Даре» прослеживается, она уже там есть. Но она усложняется, усложняется, набирает больше и больше отражений, дополнительных планов. И в конце концов возникает потрясающее обманчивое ощущение того, что это и известное явление — писатель и произведение, — и совершенно не известное. Сочетающееся с другим произведением и с другим автором, но ещё и перевоплощённое Набоковым в нечто третье, в нечто особенное. Поэтому-то так сложно написать комментарий к этой книге. Потому что очень легко попасть пальцем в небо или сесть в лужу. Потому что в некоторых случаях что-то очень просто решается, а в некоторых случаях не решается совсем. Нельзя ответить до конца на некоторые вопросы по литературным отсылкам и аллюзиям. Над чем и бьётся Брайан.

И. К.: Одной из самых больших поклонниц романа была Нина Берберова Нина Николаевна Берберова (1901–1993) — писательница, поэтесса. Эмигрировала вместе с Владиславом Ходасевичем в 1922 году, спустя десять лет пара разошлась. Берберова писала для эмигрантских изданий «Последние новости» и «Русская мысль», публиковала романы и циклы рассказов. В 1936 году выпустила ставшую популярной литературную биографию Чайковского. В 1950 году переехала в США, где преподавала в университетах русский язык и литературу. В 1969 году вышла книга воспоминаний Берберовой «Курсив мой». ⁠ , которая оставила знаменитую формулу: «Адой» нанесён русскому реалистическому роману смертельный удар, он от неё не оправится ещё лет сто. Согласны ли вы с этим утверждением? И что современные романисты могли бы вынести из «Ады»? Чему она может научить писателя?

А. Б.: Я очень рад, что эта формула Берберовой стала известной. Потому что это я впервые опубликовал её в своей книге «Прочтение Набокова». Это, собственно, письмо. Я нашёл его в архиве Йельского университета. Письмо к Саймону Карлинскому, одному из пионеров набоковедения. Ну если это уже действительно знаменитая фраза, то её стоит обсудить с точки зрения влияния на современных писателей. 

Берберова была склонна к некоторым преувеличениям. Но тут она права в одном — что «Ада» опрокидывает все представления о реалистическом повествовании. Действительно. Вообще вся фактура романа псевдо-, квазиреалистична. Но реалистична в деталях. И в основе всего, как об этом я в начале сказал, — набоковский автобиографизм, его поздний опыт как переводчика и комментатора «Евгения Онегина», его лекции о зарубежной литературе, которые к тому времени уже были написаны. Но при этом вся книга вместе — вне традиции реалистического романа.

И если бы современные писатели хотели чему-то, может быть, интересному научиться, то в «Аде» они могли бы найти удивительное сочетание науки и вымысла. То есть сочетание двух самых интриговавших всю жизнь Набокова явлений. Это поиски и открытия в научном смысле этого слова и сила воображения и памяти в художественном плане, которая позволяет ему сочетать несочетаемое и превращать научный материал в настоящую поэзию, в искусство. И тут не так важно, реалистическое это повествование, сюрреалистическое или фантастическое. Главное, что автору есть что сказать, очень своё и очень собственным языком, особенным.