Вы помните, когда впервые прочитали Набокова? Какая это была книга — и почему она привлекла ваше внимание?

Обоим моим родителям пришлось бросить школу в 14 лет — это было в 1930-е, в годы Великой депрессии. Они хотели поощрить мою страсть к чтению, но не знали как, пока вместо продуктовой лавки, которую они держали, не купили книжный магазин с небольшой библиотекой, где можно было взять книги на дом. Я помогал расставлять книги и в 13 лет понял, что «Лолита» — книга классическая и одновременно «грязная». Я утащил её домой и тайком прочитал. Она оказалась выше моего понимания. 

К шестнадцати годам я был уже не так наивен. В магазине я помогал распределять журналы, которые заказывали наши постоянные покупатели, и в процессе половину прочитывал. В мае 1969-го, по случаю публикации «Ады», журнал Time поместил Набокова на обложку. Моё внимание привлёк заголовок интервью, выделенный красным цветом: «В жизни не встречал более ясного, более одинокого, более гармоничного безумства, чем моё». Я прочитал это набоковское интервью и статью о нём, и всё это показалось мне настолько захватывающим, что я немедленно отправился в городскую библиотеку за самым новым романом Набокова, который мог там отыскаться, — это оказался «Бледный огонь». Я прочитал его, и он совершенно меня захватил — я в достаточной мере доверял Набокову (вероятно, благодаря этому интервью), чтобы проследовать по всем перекрёстным ссылкам в предисловии Кинбота. Это привело меня спустя всего несколько страниц романа (при обычном порядке чтения) к захватывающему открытию, которое Набоков приготовил для особенно доверяющего и любопытного читателя. Это и по сей день самый яркий читательский опыт в моей жизни и мой любимый роман. Набоков захватил меня на всю жизнь.

Набоков считал себя американским писателем. Вы чувствовали в его текстах какой-то иной национальный колорит, прежде чем начали изучать его? Была ли его непохожесть — его русскость — очевидна тогдашним читателям?

Я, конечно, не знал о русском происхождении Набокова, когда читал «Лолиту», потому что там оно тщательно замаскировано: ведь Набоков планировал опубликовать роман анонимно. О том, что он русский, я узнал из статьи и интервью в Time, и это обстоятельство, как я вскоре понял, каким-то фантастическим образом отражено в Зембле Кинбота. Читатели постарше, уже прочитавшие книги Набокова или его публикации в The New Yorker, знали, что он русский, из его автобиографии и «Пнина», а к 1964 году «Приглашение на казнь», «Дар» и «Защита Лужина» уже вышли в английском переводе. В 1970-м я стал их нагонять, читая русского и американского Набокова. 

Вы были знакомы с Верой и Дмитрием Набоковыми. Как выглядело ваше сотрудничество с ними, когда вы работали над книгой о Набокове? Вы чувствовали с их стороны какое-то давление? Пытались ли они помешать вам исследовать некоторые аспекты его жизни и текстов — учитывая катастрофический опыт Биография Эндрю Филда «Nabokov, His Life in Art» (Little Brown, 1967) пестрела неточностями, ошибками и спекуляциями, которые Набоков пытался исправить или опровергнуть. Филд не воспользовался уточнениями писателя и вскоре разорвал с ним отношения; сама коллизия послужила толчком к написанию романа «Взгляни на арлекинов!» — последнего крупного текста, законченного Набоковым. ⁠ с Эндрю Филдом?

Работать над биографией вместе с Верой было сложно. Она была по натуре недоверчива, о чём сразу меня предупредила. Она с самого начала с подозрением относилась к Филду, но написанная им биография 1967 года ужаснула её ещё сильнее, чем она ожидала. Мне это, конечно, помогло: я был рад заменить фактами невежественные догадки и недоброжелательные инсинуации Филда. Вера совершенно не была расположена откровенничать о собственной жизни, но с удовольствием рассказывала о муже, и я интервьюировал её по несколько раз в неделю на протяжении года. Пока я работал над рукописью, она очень внимательно и взыскательно читала её по главам и часто давала новые полезные сведения, исправляя мои ошибочные умозаключения. Работая над биографией, я чувствовал давление только со своей собственной стороны — необходимость выверить детали, посмотреть на Набокова его собственными и чужими глазами, понять его так глубоко, как того требуют его тексты, воздать ему должное. Дмитрия за время работы я видел гораздо реже, может быть раз десять. Для биографии он был плохим информатором: говоря об отце, не приводил конкретных подробностей — только обобщённые похвалы. Возможно, дело было в моей неспособности получить доступ к тем исключительным сведениям, которыми он, очевидно, располагал.

Кстати, вы пытались связаться с Филдом? Были ли его книги хоть в какой-то мере полезны?

Нет, я не пытался связаться с Филдом. Единственная польза от его книг была в том, что их ненадёжность укрепляла мою уверенность в себе. Когда я сел за докторскую диссертацию, то воспользовался межбиблиотечным абонементом, чтобы заказать все разрозненные тексты Набокова, которые удалось отыскать, и мне пришлось работать с библиографией Филда. Она была ужасно неточной и нуждалась в таком количестве исправлений и дополнений, что, ещё не приступив к диссертации, я понял, что знаю о текстах Набокова больше, чем когда-либо знал Филд. 

Через несколько месяцев после завершения диссертации я разыскал материалы Набокова в архивах в Корнелле, Йеле, Колумбийском университете и Вашингтоне: я хотел составить библиографию, которая освещала бы обстоятельства сочинения и публикации каждого произведения, насколько это было возможно. Это позволило бы мне не только исправить ошибки и заполнить пробелы в библиографии Филда, но и представить факты о жизни Набокова как писателя, отсутствующие или искажённые в филдовской книге. К тому времени я понял, что знаю о писательской жизни Набокова гораздо больше, чем Филд. Познакомившись со мной, Вера Набокова тоже это поняла и попросила меня каталогизировать архив Набокова. 

В архиве я нашёл сотни машинописных страниц с поправками Набоковых к биографии Филда — замечательный источник, которым сам Филд почти не воспользовался. 

Мы с Филдом оба были на второй набоковской конференции в Йеле в 1987 году, но не общались. Услышав, что я пишу биографию Набокова, он переиздал свою собственную книгу «Nabokov: His Life in Part» (1977), соединив её с предыдущей «Nabokov: His Life in Art» (1967), — так получилась работа «VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov» (1986). Вера и Дмитрий просили меня высказаться об ошибках и предубеждении в новой книге Филда. По странному совпадению, я должен был выступить в Йеле непосредственно перед Филдом. В начале выступления я сказал: «Прежде чем я перейду к своему докладу, я должен кое-что сказать о работе Эндрю Филда — не от имени Веры или Дмитрия, а от лица Набокова и от лица истины». Потом друзья сказали мне, что в этот момент Филд побледнел и покинул аудиторию — позднее он утверждал, что ему нужно было срочно сделать ксерокопию. 

Я рецензировал новую биографию Филда для The Times Literary Supplement. Филд не ответил в TLS, но в предисловии к изданию в мягкой обложке написал, что повсеместное презрение набоковедов к его работе доказывает существование набоковской мафии, созданной «крестным отцом» Набоковым. Я ответил на это открытым письмом в TLS, вот выдержка из него: 

В своём новом предисловии Филд пишет, что с моей стороны «нелепо так цепляться к утверждению, что Керенский и Ленин пришли к власти в разные годы, и на этом основании заявлять, что [Филд] не знает, когда произошла Русская революция. Она действительно произошла в 1916–1917 годах». Только в причудливом сознании Филда. Он просто понятия не имеет, что в реальности Февральская революция произошла в феврале 1917 года, а не 1916-го, как утверждается в обеих его книгах. 

Защищая свою формулировку «февраль 1916 года, когда Временное правительство Александра Керенского свергло царский режим», Филд доказывает: он не знает, что 1) настроения России в феврале 1916 года ещё совершенно не предвещали близкой революции; 2) Февральская революция произошла в 1917 году; 3) первое Временное правительство было сформировано только после уличных беспорядков, и поворотным моментом в истории революции стало восстание Петроградского гарнизона; 4) Временное правительство Керенского было сформировано не в феврале 1916 года и даже не во время Февральской революции, а пять месяцев спустя, в июле 1917 года. Филд не в состоянии признать свои элементарные исторические ошибки, даже когда ему прямо указывают на них. Как можно иметь дело с таким человеком? 

...На протяжении всей книги Филд показывает, что он не знает, где Набоков жил в определённое время, или почему он жил там, а не где-то ещё, или что он делал или писал в том или ином месте. Может быть, нелепо ожидать таких знаний от Филда — но точно не от биографа.

В 1992 году Дэвид Секстон, журналист, написавший диссертацию о Набокове, так начал свою рецензию на второй том моей биографии в The Sunday Telegraph: «Слава богу, нам больше не приходится мириться с некомпетентностью и злобой Филда». Филд подал иск о клевете против The Telegraph и Секстона; меня позвали в качестве эксперта, чтобы свидетельствовать о его некомпетентности, ещё кого-то — чтобы свидетельствовать о его злом умысле. Предполагалось, что процесс продлится две недели. В первый день, когда судья в порядке установления фактов спросил Филда, когда Набоков написал свою автобиографию, тот не сумел ответить — на вопрос судьи пришлось отвечать адвокату со стороны защиты, юристу, а не набоковеду. В ту ночь Филд совсем не спал и на следующее утро был в ступоре, не мог говорить. В начале второго дня его жене пришлось просить судью отозвать дело. Мы даже не успели дать свои показания.  

Что было самым сложным в изучении жизни и книг Набокова? Вы чувствовали, что его фигура — его стиль, образ мышления, взгляды на мир, его «строгие суждения» — влияют на то, что вы пишете?

Самое трудное в написании биографии — постараться сохранить разумный объём и писать так, чтобы она была интересна и тем, кто хорошо знает Набокова, и тем, кто не слышал про ту или иную его книгу, которую я считал нужным обсудить подробно — иногда в объёме 15 тысяч слов. Это была упоительная задача. Самой сложной частью исследования было, наверное, читать негативы микрофильмов всех номеров ежедневной газеты «Руль», вышедших за 11 лет, а затем искать в Лунде, Риге, Берлине и Париже недостающие части микрофильма, сделанного в богатых, но неполных фондах Нью-Йоркской публичной библиотеки. Да, Набоков сформировал моё сознание — но и другие авторы тоже, и я пытался сохранить независимость. Сейчас я пишу биографию философа Карла Поппера — и это гораздо труднее, чем работа над Набоковым. Я глубоко интересовался Поппером, ещё когда писал свою диссертацию и биографию Набокова. В интеллектуальном смысле Поппер был в каком-то смысле противоположностью Набокову: оба любили свободу и бесконечные новые открытия, но один любил слова и почти не уделял времени идеям, другой — наоборот; один глубоко размышлял о смерти и бессмертии, другой писал: «Мне следует меньше думать о Вселенной, которая делает из меня несокрушимый предмет мебели». Моя преданность им обоим не позволила мне стать рабом одного из них.

Ваши книги «Владимир Набоков. Русские годы» и «Владимир Набоков. Американские годы» вышли в 1990 и 1991 году. С тех пор в набоковедении произошло много открытий, которые касаются как жизни, так и текстов писателя. Вы никогда не думали обновить биографию этими находками?

В русской версии моей биографии Набокова есть дополнения по сравнению с английским текстом. В разнообразных книгах о Набоковых, — например, работах Стейси Шифф ¹ Шифф С. Вера (миссис Владимир Набоков). М.: Независимая газета, 2002. ⁠ , Алекса Бима ² Beam A. The Feud: Vladimir Nabokov, Edmund Wilson, and the End of a Beautiful Friendship. N.Y.: Pantheon, 2016. ⁠ , Роберта Роупера ³ Роупер Р. Набоков в Америке. По дороге к «Лолите». М.: АСТ; Corpus, 2016. ⁠ и Сары Вайнман ⁴ Вайнман С. Подлинная жизнь Лолиты. Похищение одиннадцатилетней Салли Хорнер и роман Набокова, который потряс мир. М.: Individuum, 2019. ⁠ — много сомнительного и неточного, а также много подробностей, которые просто не уместятся в книге, призванной охватить всю набоковскую жизнь и всё его творчество. Конечно, серьёзные исследователи обнародовали новые сведения, но опять же — там слишком много подробностей даже для двухтомной биографии, рассчитанной на массового читателя. При этом есть точные данные и яркие эпизоды, которые я с удовольствием включил бы в книгу, но сначала мне нужно закончить биографию Поппера и ещё пять других запланированных книг, и только потом я смогу взяться за ревизию набоковской биографии. 

Не могли бы вы рассказать о книге «По следам Набокова», которая скоро выйдет на русском языке? Чего ждать от неё поклонникам Набокова?

В книгу входят 27 моих эссе о Набокове — о его жизни и идеях (его метафизике, эпистемологии и психологии); об архивах, рукописях и бабочках; об отдельных книгах, включая «Память, говори», «Лолиту», «Бледный огонь», «Аду» и «Лауру и её оригинал». Я старался держаться подальше от биографии, но здесь я позволил себе мельком показать мою погоню за Набоковым — не такую разочаровывающую, как погоню V. за Севастьяном Найтом Герои романа «Истинная жизнь Севастьяна Найта» — гениальный писатель (Найт) и его брат-биограф (V.). ⁠ . Кроме того, в русское издание была включена моя рецензия на биографию Филда, которая не вошла в английскую версию.

В список главных русских книг, составленный «Полкой», вошли «Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Дар» и «Лолита». Какие романы (или рассказы, поэмы, пьесы) вы бы включили в список лучшего — и что больше всего любите сами?

Мои любимые книги Набокова — «Бледный огонь», «Ада», «Лолита», «Память, говори» и «Защита Лужина». Я очень люблю и «Дар», но на него нужно найти время и нужный ритм чтения, чтобы насладиться им во всей полноте. «Бледный огонь» — по-прежнему мой фаворит, но когда меня спрашивают, с чего лучше начинать, я часто советую «Защиту Лужина».

Одна из ваших первых работ о Набокове была посвящена «Аде». Позже вы опубликовали книгу Бойд Б. «Ада» Набокова: место сознания. СПб.: Симпозиум, 2012. ⁠ об этом романе. Уже несколько десятилетий вы его комментируете. Что в этом тексте такого особенного, что вы возвращаетесь к нему снова и снова?

«Ада» — самый неисчерпаемый, богатый и трудный роман Набокова. Чем больше я о нём думаю, тем сильнее мне кажется, что он написан как своеобразный литературный эквивалент «Сада земных наслаждений» Босха: его детали не перестанут удивлять вас, сколько бы вы на него ни смотрели, а разные её части всегда будут отражаться друг в друге. Многие набоковеды не любят «Аду», но другие считают её настоящим шедевром. Я хочу показать читателям, до чего это увлекательная книга, и в то же время продемонстрировать, как сильно расходятся суждения Набокова и самооправдание героя и героини Имеются в виду Ван и Ада Вин — центральные персонажи и, по сути, соавторы «Ады». ⁠ , их глубокое чувство собственной правоты.

Закончены ли комментарии? Планируете ли вы опубликовать их целиком в виде книги или в какой-то ещё форме?

Если бы они были закончены, я бы сразу их опубликовал. Каждый год я выпускаю по три фрагмента исследований: комментарии к очередной главе, предисловие (текст о значении главы для читателя, который впервые берётся за «Аду») и послесловие (более длинный текст — о значении главы для опытного читателя, который перечитывает роман). Я бросаю всю работу, чтобы написать эти фрагменты к дедлайну, который сам себе ставлю. При таком темпе у меня впереди восемь лет работы (я начал проект в 1993-м!). Потом он мог бы выйти в виде книги в нескольких томах. Вообще-то, я бы хотел, чтобы это была своего рода цифровая книга, словесная видеоигра с гиперссылками внутри самого романа, которые вели бы в галерею изображений, в том числе великих произведений живописи, ассоциативно связанных с «Адой».

В биографии вы довольно резко оценили последние законченные романы Набокова — «Просвечивающие предметы» и «Взгляни на арлекинов!». Изменилось ли с годами ваше отношение к этим — или другим — книгам Набокова?

Я не был резок по отношению к «Просвечивающим предметам», я люблю этот роман, хотя и понимаю, что он не для всех. Роман «Взгляни на арлекинов!» по-прежнему кажется мне гораздо менее удачным, чем предыдущие, но я иногда натыкаюсь на отдельные пассажи, которые, к моему удивлению, оказываются куда менее плоскими, чем подсказывает мне память. В книге «По следам Набокова» я рассказываю о своей первой реакции на «Лауру и её оригинал»: карточки, на которых был записан этот роман, мне позволили прочитать только один раз — на диване Веры Набоковой, под её пристальным взглядом и без возможности делать пометки. Позже, когда Вера и Дмитрий спросили меня, что, по моему мнению, они должны с этим сделать, я, к собственному удивлению, произнёс: «Уничтожьте». В конце концов, Набоков сам оставил инструкции на этот счёт. Но, перечитав роман несколько раз, я в конце концов одобрил идею публикации. Конечно, я не могу представить, во что бы превратилась «Лаура», если бы Набоков её завершил, но и во фрагментах есть много прекрасных и оригинальных моментов. Кстати, после выхода книги обнаружился ещё один удивительный отрывок, относящийся, видимо, к более ранней стадии работы над романом.
 

Как набоковские суждения повлияли на ваше отношение к русской литературе? Он терпеть не мог Достоевского и обожал Толстого; не выносил Горького, но ценил Ильфа и Петрова — а вы?

Мои вкусы часто совпадают со вкусами Набокова, но не ограничены ими. Я люблю Пушкина, Толстого, Чехова; думаю, Достоевский нравится мне ещё меньше, чем Набокову; Гоголя я люблю не так сильно, а пьесы Чехова — сильнее. Позвольте мне, как биографу, упомянуть одну из моих любимых биографий — «Державина» Ходасевича, триумф простого стиля, который радикально отличается от «Жизни Чернышевского» Набокова — Чердынцева в «Даре».

Есть традиция противопоставлять Сирину Набокова, его ранней русской прозе позднюю английскую — как будто было два совершенно разных автора. Насколько продуктивен этот метод? И как бы вы описали эволюцию Набокова как писателя?

Я никогда не противопоставлял Набокова Сирину. Мне пришлось разделить биографию Набокова на два тома исключительно из соображений объёма — это одна жизнь и один корпус текстов. Набоков начал писать на английском языке ещё до того, как перестал сочинять на русском. Конечно, от раннего Набокова к позднему происходит постоянная эволюция, но в каждой новой его книге есть свои особые сюрпризы, отходы от любой последовательной линии развития. «Бледный огонь» — «Ада» — «Просвечивающие предметы» — это столь же непредсказуемая последовательность, как «Приглашение на казнь» — «Дар» — «Solus Rex» или «Дар» — «Истинная жизнь Севастьяна Найта» — «Волшебник».

Пару лет назад российские переводчики и исследователи рассуждали ⁶ https://lenta.ru/articles/2018/08/18/nabokov/ ⁠ , какая «Лолита» лучше — оригинальная или в авторском переложении, служащая своего рода комментарием к английской версии. Какую «Лолиту» предпочитаете вы? Что теряют и что приобретают русско- и англоязычные читатели?

Я всегда предпочитал оригинал — его язык, настроение и композицию. В более поздних версиях появляются, возможно, эффектные детали, которые иногда напоминают искривлённые отражения на полированных дверных ручках, — например, английский перевод «Короля, дамы, валета», сценарий или русский перевод «Лолиты» дополняют романы-первоисточники. Но у оригиналов есть цельность, которой не хватает поздним версиям.

В последние годы «Лолита» снова стала предметом дискуссии, в ходе которой спорщики пытаются ответить на вопрос, как возможно сегодня с наслаждением читать мемуары педофила, который пытается очаровать маленькую девочку и нас. Как вы считаете, насколько этот роман — и Набоков вообще — устойчив перед лицом потенциальной культурной ревизии?

Набоков предлагает проницательному читателю «Лолиты» увидеть Долли Гейз и её боль, которую Гумберт не может увидеть или предпочитает игнорировать. Некоторые люди, даже авторитетные читатели, склонны читать только «Лолиту» Гумберта; но «Лолита» Набокова, со всей её иронией, пафосом и негодованием, предвосхитила #metoo более чем на полвека.

Набоков перевёл «Евгения Онегина» и «Слово о полку Игореве», но, несмотря на его героические усилия, эти тексты, похоже, так и не стали частью американской культуры, как он мечтал. Можно ли назвать эти проекты великолепными провалами? Или всё-таки энтузиазм Набокова — как преподавателя, учёного и писателя — открыл русскую литературу широкому западному читателю?

Благодаря Набокову «Евгений Онегин» стал частью канона для нерусскоязычных читателей. Позвольте мне процитировать начало моего предисловия к переизданию набоковского перевода в мягкой обложке, которое вышло в 2018 году:

В своей первой книге, представляющей Пушкина англоязычной аудитории, Владимир Набоков писал: «Кажется излишним напоминать читателю, что Александр Пушкин (1799–1837) был величайшим русским поэтом, но, возможно, лучше не рисковать». Это было в 1944 году. Сейчас нет нужны даже в ироническом напоминании — благодаря переводу и комментариям Набокова к «Евгению Онегину» (1964), а также распрям, которые он породил и продолжает порождать. Хотя книги Достоевского, Толстого и Чехова быстро пересекли российские границы, потребовался Набоков — величайший писатель, сочинявший сразу на русском и английском, — чтобы показать англоязычному миру, почему Пушкин занимает центральное место в русской литературе. Как писал в 1960-е годы известный детский поэт Корней Чуковский, благодаря «Евгению Онегину» Набокова «Пушкин, гениальность которого была до недавнего времени скрыта от «гордого иноплеменного взора», наконец-то стал для зарубежных читателей непререкаемым классиком».

Вы следите за русскоязычным набоковедением? Что его отличает — и можете ли вы выделить каких-то исследователей или конкретные работы?

Сейчас я вообще не слежу за набоковедением. Со времени публикации биографии я занимаюсь другими вещами — причём не только связанными с литературой: я пишу о Шекспире, искусстве, литературе и эволюции (следовательно, эволюционной биологии, антропологии и психологии) и Поппере (следовательно, науке, в особенности физике, философии, общественных науках и так далее). За последние 30 лет я выступил редактором многих набоковских книг, обычно объединяя усилия с другими исследователями: они были специалистами по отдельным аспектам набоковедения, в то время как я предлагал более общую перспективу («Nabokov’s Butterflies», 2000; «Verses and Versions», 2008; «Think, Write, Speak», 2019). Я написал книгу ⁷ Бойд Б. «Бледный огонь» Владимира Набокова: Волшебство художественного открытия. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. ⁠ о «Бледном огне» и комментарии к «Аде» — но я действительно стараюсь теперь не писать много о Набокове. Я покупаю все книги о Набокове, о которых узнаю, но собираюсь основательно изучить их, лишь всерьёз вернувшись к Набокову (а это входит в мои планы). 

Вы написали книгу ⁸ Boyd B. On the Origin of Stories: Evolution, Cognition, and Fiction. Cambridge, MA: Belknap Press, 2009. ⁠ о происхождении сюжетов и курировали — вместе с психологом и лингвистом Стивеном Пинкером и другими учёными — выставку «Происхождение искусства». Набоков помог вам понять, что такое повествование? Можно ли сказать, что сочинение историй, игра со структурой и темами, композиционное искусство — его самая сильная сторона как писателя? 

Довольно забавно, что я цитирую Набокова в эпиграфе, но ни разу не упоминаю его в тексте этой большой книги. Набоков — непревзойдённый рассказчик, но в книге «О происхождении сюжетов» я решил сосредоточиться на древних сказаниях, «Одиссее» Гомера (уже, конечно, великом произведении искусства) и детской книге доктора Сьюза «Слон Хортон»; на исторических и индивидуальных предпосылках этих сюжетов. Набоков был бы уместнее в книге «Конец сюжетов».

Набоков многого требует от своего читателя: знания нескольких языков, великих произведений искусства, шахмат и бабочек. Делает ли это его элитарным писателем, автором для немногих — или это миф и любой, кто любит литературу, может наслаждаться его прозой?

В одном набоковском интервью, которое я включил в книгу «Think, Write, Speak: Uncollected Essays, Reviews, Interviews and Letters to the Editor», есть замечательный пассаж: «Я пишу то, что мне нравится, и некоторым нравится то, что я пишу — вот и всё». Ни один писатель не может угодить всем. Набоков обращается к тем, кто любознателен, внимателен, кто обладает воображением и острой памятью, — и всеми силами, самыми интересными способами, старается развить в читателях эти способности. Это не элитизм, а приглашение к открытиям.

В 1960–70-х годах Набоков считался одним из величайших ныне живущих писателей — хоть его и проигнорировал Нобелевский комитет. Как изменилась его репутация в литературном мире за последние 40 лет?

Тот факт, что Набоков не получил Нобелевскую премию, сближает его с Прустом, Кафкой и Джойсом. Он входит в их круг — а не в круг нобелевских лауреатов вроде Синклера Льюиса, Джона Голсуорси и Джона Стейнбека. Писатели и читатели часто называют Набокова «последним великим прозаиком» или — это определение я особенно люблю — «прозаиком самого Бога».

Значение Набокова для современной русской литературы огромно и несомненно: крупнейшие наши авторы — такие как Виктор Пелевин и Владимир Сорокин — в своё время, безусловно, были под большим впечатлением от его прозы. Что можно сказать о его влиянии на современную западную литературу? Есть ли у него ученики и последователи? 

Набоков высвободил энергию художественной прозы, сообщил её всему англоязычному миру и за его пределами, повлияв на писателей от Мартина Эмиса и Майкла Шейбона до Салмана Рушди, Зэди Смит и Эдмунда Уайта. Уайт говорил мне, что он «перезаряжает» своё воображение и стиль, перечитывая Набокова. Ну а самый одарённый из писателей, вдохновлённых Набоковым, по-моему, великий турецкий романист Орхан Памук.

«Набоковские чтения–2020», Санкт-Петербург, 30 июня – 4 июля 2020 года

Встреча с Брайаном Бойдом: 3 июля, 12.00