Императрица писала в своих мемуарах: «Я не могу видеть чистого пера без того, чтобы не испытывать желания немедленно окунуть его в чернила». Её литературная деятельность — это мемуары, переводы, басни, сказки, комедии, эссе, оперные либретто. На страницах сатирического журнала «Всякая всячина» Екатерина высмеивала пороки своих подданных и полемизировала с идеологическими противниками, например Николаем Новиковым. Важная часть литературного наследия императрицы — её обширная корреспонденция, в том числе с главными философами её времени — Вольтером и Дидро. Но не менее интересна интимная переписка с её фаворитом (а по некоторым сведениям — и тайным мужем) Григорием Потёмкиным. «Чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась: «что взор мой тобою пленён». Экспрессия, которую я почитала за глупую, несбыточную и ненатуральною, а теперь вижу, что это быть может». На императрицу не распространялись общественные ограничения, обычно накладывавшиеся на женский пол, и в литературном каноне своего времени Екатерина занимала не «женское» и не «мужское», а как бы внегендерное монаршее положение. Но в этих письмах она оказывается беззащитной влюблённой женщиной — роль, которую она, в отличие от подавляющего большинства своих современниц, могла выбирать осознанно. — В. Б.

Написанная Екатериной для собственного внука, будущего императора Александра I, нравоучительная сказка о том, каким должен быть настоящий современный юноша. Злой хан похищает царевича Хлора и заставляет его искать розу без шипов. Юноше помогают дочь хана Фелица и её сын Рассудок (в финале они ещё встречают Честность и Правду), а мешают персонажи с не менее говорящими именами — Леньтяг и Брюзга. Злодеи оказываются повержены, положительные качества помогают герою найти розу и обрести добродетель. Во всяком случае, именно так Екатерина определяет высшую цель всех испытаний. — И. Ч.

Княгиня Екатерина Дашкова помогла императрице Екатерине II взойти на престол, а та, в свою очередь, помогла своей подруге взойти на российский интеллектуальный олимп и сделала первой в мире женщиной — главой Академии наук (вообще именно при просвещённой монархине на троне женское письмо становится делом возможным). Но дело не в протекциях: для такого положения у Дашковой были все данные — о чём она и рассказывает в своих «Записках». Она получила великолепное образование, с детства читала на нескольких языках; подобно императрице, вела переписку с французскими просветителями. «Записки» — это мемуары, которые читаются как увлекательный роман о карьере предприимчивой интеллектуалки. Дашкова подробно описывает своё участие в низложении Петра III и дальнейшую жизнь: периоды нежной дружбы с Екатериной из-за придворных интриг сменяются периодами охлаждения, Дашкова путешествует по Европе и воспитывает сына Павла. Ради его образования и хорошего положения в свете она не жалеет усилий, и тут «Записки» можно сопоставить со знаменитыми «Письмами к сыну» графа Честерфилда, — кстати, дети в обоих случаях не оправдали надежд родителей. Зато попечение о российской словесности, науке и образовании оказалось совершенно успешным предприятием: например, Дашкова основала журнал «Собеседник любителей российского слова», важнейший в XVIII веке. А ещё она придумала букву Ё. — Л. О. 

Первая значительная русская поэтесса, автор нескольких поэтических сборников, в том числе «Неопытной Музы». В самом названии содержится поэтический манифест: мужчины на «ты» со «своенравным гением», поэтесса же словно нащупывает свой голос, она не уверена в собственном даре. Бунина пробует себя во всех значительных жанрах того времени: идиллия, басня, эпиграмма, ода, дидактическая поэма, философская ода, ироикомическая поэма и др. У Буниной впервые в русской поэзии отчётливо звучит женский голос. В её стихах формируется тематический комплекс и словарь, которым будут пользоваться поэтессы следующих поколений. Главное в её наследии — это философская и «страстная» лирика. — М. Н.

Надежда Дурова прославилась прежде всего своей героической биографией, описанной в её мемуарах (прочие её литературные опыты были тепло встречены критикой, но популярностью не пользовались). Молодая женщина, в мужском платье сбежавшая в армию, отличившаяся храбростью (и при этом любопытным образом не пролившая ни капли чужой крови), уже после разоблачения дослужилась до штабс-ротмистра, участвовала в войне 1812 года, была личным ординарцем Кутузова — Александр I, поражённый её историей, лично вручил ей Георгиевский крест, дал новую фамилию (Александров, в собственную честь) и позволение вернуться в строй. Однако воспоминания Дуровой, открытые для публики Пушкиным, который первым напечатал отрывки в своём «Современнике», не только первое и ценнейшее женское свидетельство о тяготах войны, но и крайне интересный документ о гендерном самоопределении. Свой жизненный выбор Дурова (до конца дней предпочитавшая называться Александром Андреевичем и даже велевшая отпевать себя под этим именем) объясняет влиянием матери, которая рисовала ей участь женщины в чёрных красках. Вероятно, Александра Андреевича можно назвать вынужденным трансгендером, но его история нагляднейшим образом иллюстрирует современную максиму: «Гендер — это социальный конструкт». — В. Б.

Елена Андреевна Ган — выдающаяся русская писательница, мать прозаика Веры Желиховской и религиозного философа Елены Блаватской. Повесть «Суд света» состоит из трёх частей, события каждой излагаются тремя разными повествователями: женщиной-писательницей и двумя главными героями — Влодинским и Зенаидой. Зенаида — типичная романтическая героиня, она выше повседневного мира, её влечёт «идея о возможности истинной вечной любви». Но главное внимание притягивает повествовательница, которую беспокоит роль женщины-писательницы в обществе. «Её [писательницу] приглашали напоказ, как пляшущую обезьяну, как змея в фланелевом одеяле». — М. Н.

С именем Евдокии Ростопчиной связано появление в русской женской поэзии исповедальной автобиографической лирики. Ходасевич писал о ней: «...В книгах её так много похожего на лирический дневник, так много автобиографических намёков и прямых воспоминаний, столько стихотворений «на случай», посвящений, «ответов». Стихам Ростопчиной свойствен спокойный тон, её героиня смирилась со своей участью: «Я песней сердца не пою... / Но к хладу жизни приучаюсь / И уж существенность люблю». Впрочем, важное место у Ростопчиной занимает и мелодраматичная любовная лирика. — М. Н.

Один из первых примеров феминистской критики в литературе. Зражевская называет зверинцем современный ей литературный процесс, классифицируя «виды» животных, встреченных ею. Она открыто полемизирует с критиками-женоненавистниками, например с Николаем Верёвкиным, автором памфлета «Женщина-писательница», заявлявшим, что женщина не способна к литературному труду. Зражевская указывала, что писательниц мало из-за низкого качества образования, предназначенного для девочек. «Дайте женщине школу, подчините её с детских лет труду, труду и труду, учредите женские университеты, кафедры, и тогда посмотрите: даётся ли женщине сильный и тонкий рассудок, основательность, гениальность, изобретательность и переносчивость трудов», — писала она. — М. Н.

Повесть Авдотьи Панаевой, подписанная мужским псевдонимом Н. Станицкий, — одно из первых в русской литературе изображений детства девочки. Современникам Панаевой оно, увы, осталось неизвестным: председатель цензурного комитета граф Бутурлин запретил публикацию с формулировкой «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти». Безнравственность заключалась в описании родительского пьянства, тиранического насилия, равнодушия; дети, которых в этой семье никто не любит, сбиваются в дикую стаю и выживают как умеют. «В литературе никто ещё не касался столь важного вопроса, как отношение детей к их воспитателям и всех безобразий, какие проделывают с бедными детьми», — говорил Панаевой Белинский, прочитав её повесть. Корней Чуковский называл книгу автобиографической, но, судя по мемуарам Панаевой, её семья (и отец, и мать были артистами Императорского театра) вовсе не была такой ужасной, как семейство Тальниковых. — Л. О.

Каролина Павлова была одной из самых известных поэтесс XIX века. Она получила прекрасное образование, в молодости пережила несчастный роман с Адамом Мицкевичем, вышла замуж за прозаика Николая Павлова — но явно затмевала его; в её литературном салоне собирались виднейшие авторы 1840-х, хотя поэтом первой величины Павлову никто не признавал. Свои последние годы она прожила в забвении. Литературное воскрешение Павловой началось только в конце XIX века, когда её стихи опубликовал Валерий Брюсов; о влиянии Павловой говорили и символисты, и акмеисты. Роман «Двойная жизнь», вышедшая в 1848 году, — текст замечательный не только содержанием, но и формой: Павлова чередует стихи с прозой, рассказывая о своей героине Цецилии — одарённой и умной девушке, живущей обычной светской жизнью (балы, приёмы, поиски подходящего мужа) и терпящей пренебрежение со стороны мужчин (тут явствует автобиографическая нота). По ночам Цецилия превращается в поэта-визионера: стихи приходят к героине во сне, помимо воли, она ничего не может с этим поделать — и даёт выход своей фантазии. В 2019 году «Двойную жизнь» перевели на английский; критик Талия Закс сочла роман несправедливо выброшенным из русского литературного канона. — Л. О.

Писательница и публицистка графиня Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир, публиковавшаяся под псевдонимом Евгения Тур, была сестрой драматурга Александра Сухово-Кобылина, сестрой художницы Софьи Сухово-Кобылиной, матерью писателя Евгения Салиаса. После того как её муж, французский граф, за дуэль был выслан из России, Евгения Тур вела достаточно эмансипированный образ жизни, держала литературный салон, где собирался цвет московской интеллигенции, некоторое время заведовала беллетристическим отделом журнала «Русский вестник». Первые же её литературные опыты вызвали восторг критиков. Первый её роман — «Племянница», диккенсовскую по духу историю злоключений бедной и кроткой девушки Маши, — приветствовал Иван Тургенев: он критиковал Тур за длинноты, но увидел особенное достоинство в том, что в её прозе «русская женщина» едва ли не впервые заговорила в полный голос. При этом от «положительной дискриминации» критик решительно отказывается. «Дарование госпожи Тур, — полагает Тургенев — слава Богу, не нуждается в поощрении и может с честью выдержать самую строгую оценку»; тайны жизни и полнота мысли доступны женщине-писательнице «столько же, сколько мужчине». Проза Евгении Тур стала едва ли не первым поводом для русской критики концептуализировать особенности женского письма — такие как умение подмечать мелочи, не теряясь в них, а схватывая именно в этих мелочах «общее движение и направление жизни и страсти». — В. Б.

Юлия Жадовская — поэтесса и прозаик, разрабатывавшая те же темы, что и Джейн Остин. В повести «В стороне от большого света» рассказывается история молодой провинциальной дворянки. Чувствительная девушка влюблена в сына священника, но прежде чем выйти за него замуж, Генечка (так зовут героиню) проходит испытания чувствами. Писательнице важно подчеркнуть в своей героине трезвый ум и способность испытывать собственные, незаёмные чувства. Именно благодаря этому Генечка преодолевает борьбу сердца и ума и соединяется со своим возлюбленным. — М. Н.

Писательниц Хвощинских было три (как Бронте): Надежда, Софья и Прасковья. Они публиковались в ведущих журналах своего времени и привлекали сочувственное внимание критики, но наибольшая слава выпала всё-таки на долю старшей сестры, Надежды, в чьих романах отмечали «добытый болезненными опытами сердца» реализм: Хвощинская, публиковавшая свои произведения под псевдонимом В. Крестовский, — примерная ученица натуральной школы. После дебютных текстов 1850-х она обращается к социальной проблематике: один из самых известных её романов «Большая Медведица» посвящён женской эмансипации, но ещё раньше выходит «Пансионерка», где главная героиня Лёленька — послушная ученица и дочь — отказывается от нежеланного брака и становится самодостаточной художницей Еленой Васильевной. Впрочем, приведена и другая точка зрения: самопожертвование, мученичество ради семьи выше, чем «покойное житьё-бытьё, удовольствие» женщины-эмансипе. Как бы то ни было, женщины, освободившиеся от социальных установок мужского мира, станут постоянными персонажами Хвощинской. — Л. О.

Формально дневники Башкирцевой нельзя причислить к русской литературе — они были написаны на французском языке, да и сама художница уехала из России в возрасте 12 лет и больше никогда на родину не возвращалась. При этом они всё равно воспринимаются как часть русской культуры: прозой Башкирцевой зачитывался Брюсов, её памяти посвятила книгу стихов Цветаева, язвительные комментарии о её творчестве оставили Толстой, Чехов, Бунин, Розанов. «Дневник» Башкирцевой привлекает (а кого-то и отталкивает) бескомпромиссной искренностью и самолюбованием автора. По словам Башкирцевой, её дневник — это «жизнь женщины, записанная изо дня в день безо всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, но в то же время со страстным желанием, чтобы оно было прочитано». Помимо хроник любовных переживаний важную часть в нём занимают рассуждения о гендерных ролях. «Господи! — писала она в дневнике незадолго до смерти. — Дозвольте мне оставаться независимой, дозвольте мне работать и вместо того, чтобы делать из меня светскую женщину, лежащую у ног гения, разрешите мне стать настоящим светилом». Умерла Башкирцева от туберкулёза в возрасте 25 лет. — П. Р.

Во многом революционная (и запрещённая к печати в России) книга — своеобразный ответ Чернышевскому, тоже роман о «новых людях» (и главную героиню тоже зовут Вера). Это книга о современной женщине, которая стремится к самостоятельности и свободе, к тому, чтобы менять мир, — и готова идти ради своих целей на любые жертвы, даже на каторгу. Отчасти это автобиография первой в истории женщины-математика, построившей успешную научную карьеру. Только Вера, в отличие от Ковалевской, своих целей не достигает. — И. Ч.

Панаева присутствовала при важнейших событиях русской литературы 1840–60-х: покупке и обновлении «Современника», сближении «демократического лагеря» с Тургеневым и последующем разрыве, возвышении и ранней смерти Добролюбова (у чьей постели она сидела до последнего его дня), дебюте прозаиков-народников. Официально жена Ивана Панаева, фактически — Некрасова (а заодно и их талантливый соавтор), Панаева жила в этом кругу и нарисовала прекрасное его изображение, не забыв о собственной роли в его становлении. Если у «Воспоминаний» Надежды Мандельштам и «Курсива» Берберовой есть книга-предшественница, то это «Воспоминания» Панаевой. Они о гораздо более счастливом времени, но написаны со схожей пристрастностью — и столь же важны для формирования русской литературной мифологии. — Л. О.

Не менее известный, чем дневник Марии Башкирцевой, «Дневник русской женщины» Елизаветы Дьяконовой очень сильно на него непохож. Дьяконова, публицистка по призванию, уделяет много внимания учёбе, в которой видит спасение от уготованной женщине рутины, общественному движению своего времени и женским правам. Прочитав Башкирцеву, Дьяконова пишет: «[Дневник] не произвёл не меня ни малейшего впечатления. Личность автора — в высшей степени несимпатична. Отыщите хотя одну привлекательную сторону её характера, укажите искреннее, сердечное движение в этой книге!» Среди мужчин, окружающих её, — много о себе воображающие лентяи и распускающие руки пошляки; при этом она восхищается профессорами, чьи лекции посещает, и Львом Толстым. Дьяконова мечтала стать адвокатом, но не могла добиться этого в России; на рубеже веков она отправилась учиться в Европу — и через два года погибла при до сих пор неясных обстоятельствах. Внимание к ней вновь было привлечено критиком Павлом Басинским: в 2017 году он выпустил её литературную биографию «Посмотрите на меня». — Л. О.

Чарская, одна из основоположниц массовой литературы в России, в начале XX века по своей популярности у читателей опережала даже Льва Толстого. Как и в случае Анастасии Вербицкой, обратной стороной популярности у читателей стало единодушное неприятие Чарской со стороны критиков. Её девичьи повести бранили за формульность, приторность и ограниченность тем: на фоне войн, террора, революционных событий юные героини Чарской влюбляются, мечтают, падают в обмороки и «обожают» старших подруг — это возмущало защитников «высокого» искусства, однако отвечало жизненной правде. В своих повестях, из которых самая известная — «Княжна Джаваха», Чарская социологически точно описала закрытый мир учебного заведения для девочек: репрессивный, изолированный и сентиментальный, с одной стороны, гуманистический, искренний и эмоционально тёплый — с другой. «Княжна Джаваха» оказалась близка, например, такой в высшей степени интеллектуальной читательнице, как Марина Цветаева, писавшей о героине повести стихи с явным лермонтовским подтекстом: «Ах, не растёт маслины ветка / Вдали от склона, где цвела! / И вот весной раскрылась клетка, / Мелькнулись в небо два крыла». — В. Б.

Старшая сестра Тэффи, Мирра Лохвицкая была самой популярной поэтессой своего времени — по проданным тиражам с ней мог соперничать разве что Семён Надсон (умерший за одиннадцать лет до её дебюта). Современному читателю, открывающему Лохвицкую впервые, её любовная лирика может напомнить поп-поэзию из соцсетей: «Я люблю тебя, как любит звонкий ветер камыши, / Я люблю тебя всей волей, всеми струнами души. / Я люблю тебя, как любят неразгаданные сны: / Больше солнца, больше счастья, больше жизни и весны», — но надо понимать, что она и заложила основы этого интимно-доверительного языка. Впрочем, куда интереснее визионерские, мистические стихотворения Лохвицкой — такие как «Quasi una fantasia», «Забытое заклятье» или «Саламандры». Музыкальность её произведений отмечали почти все критики: замечательный пушкинист Михаил Гершензон даже сказал, что «никто из русских поэтов не приблизился до такой степени к Пушкину в смысле чистоты и ясности стиха»; неудивительно, что Лохвицкая увлекла самого музыкального поэта её времени — Константина Бальмонта. Чем дальше, тем более современными по звучанию, модернистскими, «двадцативечными» становились её стихи: «Дневной кошмар неистощимой скуки, / Что каждый день съедает жизнь мою, / Что давит ум и утомляет руки, / Что я напрасно жгу и раздаю; // О, вы, картонки, перья, нитки, папки, / Обрезки кружев, ленты, лоскутки, / Крючки, флаконы, пряжки, бусы, тряпки, / Дневной кошмар унынья и тоски!» Мирра Лохвицкая скоропостижно скончалась, не дожив до 40 лет — в соответствии со своим пожеланием «Я хочу умереть молодой»; после смерти и до конца XX века о её стихах почти не вспоминали. Уже в 1912 году Игорь Северянин жаловался, что он живёт «в такой стране, / Где четверть века центрит Надсон, / А я и Мирра — в стороне». — Л. О.

Лидия Зиновьева-Аннибал, жена Вячеслава Иванова и хозяйка его «Башни», писала прозу, пьесы и стихи, её сборник рассказов «Трагический зверинец» повлиял, например, на «Зверинец» Велимира Хлебникова и «Небесных верблюжат» Елены Гуро. Но главным её произведением стала первая русская лесбийская повесть «Тридцать три урода» (1906), в которой отразились отношения Зиновьевой-Аннибал с художницей Маргаритой Сабашниковой. «Тридцать три урода» наделали скандал — тираж был арестован, критика возмущалась, что писательница «смакует половую извращённость». Между тем настоящей темой повести была ивановская идея соборности, «новой церкви, где Эрос воплощается в плоть и кровь». Любовь понята здесь как обожествление телесной красоты: актриса Вера, полюбив юную героиню и пересоздав её, как Пигмалион — Галатею, чувствует, что должна отречься от монопольного права на красоту и поделиться ею с другими. Но взгляды пошлой толпы, как и течение времени, убивают красоту; Вера в отчаянии кончает с собой. — В. Б.

Черубина де Габриак была маской скромной гимназической учительницы и специалистки по старофранцузской литературе Елизаветы Дмитриевой: идея мистификации посетила её летом 1909 года в Коктебеле, на даче Максимилиана Волошина. В таинственную поэтессу влюбилась вся литературная Москва, но главным адресатом розыгрыша, запущенного при поддержке Волошина, стал редактор журнала «Аполлон» Сергей Маковский, прежде отказавшийся публиковать Дмитриеву («Лиля, скромная, неэлегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи её были в редакции отвергнуты», — свидетельствовал Волошин). По легенде, юная красавица, дочь испанского графа и русской, страстная католичка, воспитанная в монастыре, не могла показаться редактору на глаза, находясь под постоянным наблюдением духовника-иезуита, и потому присылала стихи в конвертах с траурной каймой и печатью чёрного сургуча. Темы стихов, высоко оцененных Иннокентием Анненским и Вячеславом Ивановым, — самые возвышенные и далёкие от реальности: католический мистицизм, Испания, крестовые походы, язык цветов. История Черубины де Габриак кончилась разоблачением; дело дошло до дуэли между Волошиным и Гумилёвым, грубо отозвавшемся о Дмитриевой (в последний момент поединок был отменён).  Елизавета Дмитриева прожила остаток жизни в относительной безвестности, своим примером подтвердив важную роль мифотворчества — а также женской объективации — в поэтическом процессе Серебряного века. — В. Б.

Роман-бестселлер Нагродской «Гнев Диониса» был беллетристическим, популярным изложением идей австрийского философа Отто Вейнингера, чей труд «Пол и характер» пользовался сенсационным успехом в России Серебряного века (и был интересен символистам с их идеей «вечной женственности»). Вейнингер постулировал психологическую и биологическую бисексуальность всякого человека, содержащего в себе мужское и женское начала в разных пропорциях и стремящегося восполнить недостающую часть посредством любви. Героиня Нагродской — женщина «мужского» (интеллектуального и творческого) склада, которую влечёт к «женственному» (чувственному и интуитивному) герою. Во времена Нагродской не было ещё понятия социально сконструированного гендера, но пишет она именно об этом: несовпадение «мужского характера» героини с её полом в общественных условиях её времени ломает ей жизнь. — В. Б.

В предисловии, открывающем первый ахматовский сборник, Михаил Кузмин противопоставил дебютантку «вещелюбам», коллекционирующим подробности ради них самих, и отметил поразительное умение зафиксировать текучесть жизни, «хрупкую пронзительность» её стихов. Вместе с тем «Вечер» — это явление именно что сильного голоса в русской поэзии, даром что лирическая героиня большинства этих текстов находится в слабой («Муж хлестал меня узорчатым, / Вдвое сложенным ремнём»), уязвимой, жертвенной позиции. В одном месте автор как будто прозревает на полвека вперёд: «Холодный, белый, подожди, / Я тоже мраморною стану» — предвосхищая обилие поэтесс, пишущих «под Ахматову» (объект жестокой пародии в набоковском «Пнине»), и свой статус королевы-матери по отношению к молодым ленинградским поэтам — Иосифу Бродскому, Анатолию Найману, Евгению Рейну и Дмитрию Бобышеву. — И. К.

Вербицкая — прародительница «женского романа» и феномена русской массовой литературы в принципе. На рубеже веков, когда обострился интерес к «проблеме пола» и «женскому вопросу», а читателей стало гораздо больше, назрела необходимость в диверсификации литературы, которая говорила бы о насущном с не самой искушённой аудиторией. Этой потребности отвечали романы Вербицкой, с околомарксистских позиций проповедовавшей женскую эмансипацию — в первую очередь в вопросах любви, секса, материальной независимости и творческого самоопределения. Популярность её была по тем временам необычайной: к 1915 году суммарный тираж её произведений достиг почти 300 тысяч экземпляров. Критика всех лагерей Вербицкую дружно презирала, брезгливо называя любовь к её книгам эпидемией, а сами книги — бульварщиной и порнографией. Главная претензия состояла в том, что популярная писательница профанировала важные философские и идеологические споры своего времени; однако профанация — другая сторона популяризации. В случае «Ключей счастья» на вид ставилось вульгаризованное описание революционных событий, которые всего лишь служат «пьедесталом Маше Ельцовой и её сложному сердечному хозяйству». Героиня «Ключей» бросает вызов общепринятой морали: помимо женского равноправия и свободы личности она отстаивает и «свободную любовь», навлекая на свою создательницу обвинения в порнографии. Презрение к «феминизму» Вербицкой оборачивалось у критиков презрением к не удовлетворённым никем более запросам той самой учащейся молодёжи, которая, как с горечью признавал Чуковский, читала романы, по мнению критика предназначенные для кухарок. — В. Б.

Посмертный сборник главной поэтессы-футуристки не похож решительно ни на что в предшествующей поэзии, не только написанной женщинами. Уже название «Небесные верблюжата» говорит о присущих стихам и прозе Гуро нежности и «детскости»; всё это если и связано с громовыми манифестами Маяковского, Кручёных и других кубофутуристов, то на очень глубинном уровне (где эксперимент, нарушение границ, игра берут начало в детстве). Характерно, что в своей книге Гуро создаёт легенду о смерти сына («Какой смешной был верблюжонок…») — которого у неё на самом деле не было. «Это был мой сын, мой сын, моё единственное, моё несчастное дитя. Это вовсе не был мне сын, я его и не видала никогда, но я его полюбила за то, что он мок, как бесприютная птица, и от глубокого горя не заметил этого». Много лет спустя сочетание мотивов детства и смерти назовут некроинфантилизмом. Тексты Гуро в самом деле предвосхищают это «много лет спустя»: самые простые её стихи — та чистая стихия, из которой вырастает поэзия, например, Ксении Некрасовой и Арво Метса. «Глубока, глубока синева. / Лес полон тепла. / И хвоя повисла упоённая / И чуть звенит / от сна. / Глубока, глубока хвоя. / Полна тепла, / И счастья, / И упоения, / И восторга». — Л. О.

Осенью 1866 года молодая стенографистка Анна Сниткина узнала, что писателю, которого она глубоко почитала, — Фёдору Достоевскому — нужна помощь в записи нового произведения. Это был роман «Игрок», который Достоевский должен был по условиям договора с издателем сочинить в рекордно короткие сроки. Писатель остался очень доволен Сниткиной, нанял её и для окончания «Преступления и наказания» — и за время работы влюбился и сделал предложение. Это был, возможно, самый счастливый брак в истории русской литературы — пусть вначале он и был омрачён пристрастием Достоевского к рулетке, в которую он умудрился проиграть даже женины вещи. Анна Григорьевна стала для мужа ангелом-хранителем: она, например, сумела привести в порядок его денежные дела, начав самостоятельно и выгодно издавать его произведения. «Воспоминания» Достоевской — памятник этому служению: оно было тяжёлым, но не было в тягость. Показательно сравнить «Воспоминания» с дневниками и мемуарами Софьи Толстой — с которой Достоевская, кстати, встречалась и дала несколько практических советов, как издавать книги мужа-гения. — Л. О.

Записки, которые жена Льва Толстого вела в течение всех лет совместной жизни с ним и после его ухода, — не только важный материал для биографов писателя и всех, кто интересуется его жизнью. Главную тему дневников сама Толстая проговаривает не раз: «Гению надо создать мирную, весёлую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчётное число раз, надо его любить». «Дневники» — хроника титанического труда, которым оказывается жизнь со сверхчеловеком. Толстая организует яснополянский быт, рожает и хоронит детей, терпит разлады и конфликты, в конце концов, не может даже попрощаться с умирающим мужем. Совместная жизнь оказывается бесконечным сизифовым трудом, тяжелейшим испытанием — так о браке, семье никто и никогда не писал. — И. Ч.

Поэтесса и очеркистка Мария Шкапская, по собственному признанию, «вышла в литературу из люмпен-пролетариата», печатала стихи всего пять лет и после 1925-го канула в забвение, откуда её извлекли десятилетия спустя Евгений Евтушенко, включивший её стихи в антологию, и Михаил Гаспаров, подготовивший её переиздания и написавший о ней статью. У современников стихи Шкапской, к которой, по ядовитому замечанию Ходасевича, «однажды слушатели гинекологического института явились депутацией — благодарить и ободрить», вызывали неоднозначную реакцию. Главная тема Шкапской — неотделимое от любви материнство в самых физиологических его проявлениях: зачатие, аборт, беременность, рождение ребёнка. Критики называли её «Розановым в юбке», а её поэзию — «менструальной». В то же время Шкапскую высоко ценил за оригинальность и смелость Максим Горький, а о. Павел Флоренский считал её поэтессой подлинно христианской, ставя выше Цветаевой и Ахматовой. «Mater Dolorosa» («Скорбящая мать») — действительно всегда отчасти Богоматерь, а строгие и лаконичные стихи записаны прозаической строкой, в подражание Библии. Вероятно, с такой откровенностью о самых табуированных сторонах женского опыта не писали после Шкапской вплоть до Веры Павловой, на которую она сильно повлияла, и Линор Горалик. — В. Б.

Первый прижизненный сборник Нины Хабиас сегодня — библиографическая редкость; в 1910–20-х годах её эротические и политические стихи вызывали оторопь и заработали поэтессе прозвище Похабиас. В «Стихеттах» языковой алогизм соединён с вызывающе конкретной физиологичностью — за бесцензурную публикацию сборника Хабиас присудили к двум месяцам ареста. «Снова синий Господи / На живот свой пречистый ложусь / Своей ли истоптанной поступью / Парной твой сон разбужу / Жизнь как вожжами кучер / В смятку соски грудей / Вот со святым великомучеником / Клещами взнуздали постель»; исследователь Александр Соболев называет Хабиас «настоящим панком за полвека до панка». — Л. О.

«Сафо, сестра моя!» — в посвящении к книге Парнок обращается к великой древнегреческой поэтессе с острова Лесбос. Лесбийские мотивы — главные в этой удивительно изящной маленькой книге: Парнок подражает античным метрам, вступает со стихами Сафо в диалог и говорит о любви женщин к женщинам со вполне сафическим целомудрием. Мотив противоборства с мужчиной проявлен здесь в триптихе «Пенфесилея» (имя предводительницы амазонок); иносказания Парнок заставляют увидеть в проблематике её стихов не модернистскую злободневность, а «вечные темы». Почти забытая сегодня, Парнок была не только заметной поэтессой, но и уважаемым критиком своего времени. В истории литературы остался её роман с Мариной Цветаевой, но он был далеко не единственным. — Л. О.  

Единственный вышедший при жизни поэтессы сборник. Предисловие к нему написал Анатолий Луначарский: «Посмотрите: у неё своё содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острого до боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви». В 1934 году Баркова была арестована, в 1939-м освобождена, а в 1947 году она получила новый срок, опять же не последний. Если в первом сборнике стихов круг тем был самым разнообразным, то в дальнейшем главной становится тема ссылки, человеческой свободы и несвободы: «Пропитаны кровью и жёлчью / Наша жизнь и наши дела. / Ненасытное сердце волчье / Нам судьба роковая дала. / Разрываем зубами, когтями, / Убиваем мать и отца, / Не швыряем в ближнего камень — / Пробиваем пулей сердца. / А! Об этом думать не надо? / Не надо — ну так изволь: / Подай мне всеобщую радость / На блюде, как хлеб и соль». — М. Н. 

Лидия Сейфуллина — одна из первых собственно советских писательниц, без дореволюционного литературного бэкграунда (если не считать короткой актёрской карьеры в начале 1910-х). Повесть «Виринея» написана в сказовой манере, с имитацией «народной» речи («Чтой-то вы, барин, до меня больно с антиресом?») — и ближе не столько к пролетарской прозе, сколько к Ремизову и раннему Замятину. Это история молодой крестьянки между Первой мировой войной и революцией. Поведение Виринеи — вольнолюбивой, гордой, гулящей, дерзящей всем в глаза — в глазах её односельчан неслыханный скандал: «Сроду слуху не бывало, чтобы баба такие слова при людях мужику без опаски говорила!» Одержимая, как определяет один из её несостоявшихся любовников, «эротоманией», она произносит такие тирады: «Эх, вы, господа! И в пакости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и в грехе спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю!» За этой руганью стоит в первую очередь ощущение социальной несправедливости, и когда наконец находится мужчина, которого она ощущает себе ровней — большевик-революционер Павел, — Виринея преображается: с той же страстью, с которой она честила блудливых мужиков, она агитирует их поднять восстание. Повесть заканчивается гибелью героини, только что ставшей матерью. — Л. О.

Александра Коллонтай — единственная в советском правительстве женщина-нарком (по вопросам социального призрения), первая в мире женщина-посол, писательница и публицистка, проповедовавшая сексуальную эмансипацию. За короткий срок в советском правительстве Коллонтай успела провести декреты о введении гражданского брака, о разводе, о правах незаконнорождённых детей; её собственный брак с красноармейцем Павлом Дыбенко, на 17 лет моложе «валькирии революции», стал в 1918 году первым чисто гражданским браком (без участия Церкви), официально зафиксированным в советской России. «Любовь пчёл трудовых» — первый художественный сборник Коллонтай, на литературном материале разрабатывавший её феминистскую повестку: Коллонтай ратовала за возможность полной самореализации женщин на трудовом, общественном и политическом поприщах, упразднение двойной морали в сексуальных отношениях и полную свободу для новой советской женщины — «трудовой пчелы» — избирать или менять «трутня» для размножения и вообще определять свою репродуктивную стратегию, включая «присвоение» собственного тела и право на аборт, — проблемы, которые вызывают ожесточённые споры и сегодня. Героини вошедших в сборник повестей оставляют мужей, не знают, от кого из любовников беременны, пытаются основать коммуну и разрушить репрессивный институт традиционной семьи и стремятся к идеалу любви-товарищества, равноправной и лишённой собственнических чувств. — В. Б.

Редчайший образец военной прозы, написанной женщиной. Текст гораздо красноречивее биографии подтверждает репутацию Рейснер как одной из самых оригинальных и самобытных женщин двадцатого века — у неё свой взгляд на мир. В этих зарисовках о войне сконцентрированы невероятная энергия и напор. Причём не только в описании домов, лесов или людей: для самой войны, боёв, террора тут найдены сочные эпитеты и определения. Герой подмигивает «глазом — шариком масла», подводы набиты «голыми, торчащими, как дерево, трупами расстрелянных рабочих». Война для Рейснер — в первую очередь материал для собственного творчества. — И. Ч.

Экспрессивная и величественная поэма о расставании с любимым. В её основу лёг роман Цветаевой с Константином Родзевичем — близким другом её мужа Сергея Эфрона. Во время Гражданской войны Родзевич воевал за красных, затем попал в плен к белым и вместе с ними эмигрировал в Европу. Он был красив, обаятелен, но весьма далёк от изящной словесности: стихов Цветаевой он не ценил и даже, вероятно, не читал. По словам друга Цветаевой Марка Слонима, роман с Родзевичем был для неё единственным настоящим, «не интеллектуальным» романом. Расстались любовники отчасти из-за Эфрона, отчасти из-за неоправданных ожиданий друг от друга, отчасти из-за тяги Цветаевой к эффектным драматическим концовкам. «Ничего не хочу, кроме него, а его никогда не будет, — писала она. — Это такое первое расставание за жизнь, потому что, любя, захотел всего: жизни: простой совместной жизни, то, о чём никогда не «догадывался» никто из меня любивших. — Будь моей. — И моё: — увы!» Несмотря на то что поэма вдохновлена конкретными любовными переживаниями, Цветаеву интересуют в ней скорее универсальные понятия и проблемы: противостояние долга и страсти, сила самопожертвования и богоборческий смысл любви. — П. Р.

Подробнее о поэме

Литовский поэт Томас Венцлова сопоставлял цветаевскую дилогию, посвящённую разрыву отношений с Константином Родзевичем, с Ветхим («Поэма Горы») и Новым («Поэма Конца») Заветом; ассоциация, может быть, несколько помпезная, но вполне обоснованная. У Цветаевой — как, скажем, и у Маяковского, вовсе не чуждого библейской метафорики, — частная любовная коллизия становится событием вселенского масштаба, поводом для рефлексии о безнадёжной неправильности мироздания и — помимо прочего — статусе поэта; это отсюда знаменитая формула «В сём христианнейшем из миров / Поэты — жиды!». — И. К.

Зинаида Гиппиус — поэтесса, писательница, критик, мемуаристка — вместе со своим мужем, писателем Дмитрием Мережковским, десятилетиями находилась в самом сердце литературной жизни и определяла её повестку. Они были устроителями религиозно-философских собраний в Петербурге между двумя революциями, а затем, в эмиграции, общества «Зелёная лампа» — «инкубатора идей» для русского Парижа. Именно Гиппиус сформулировала миссию «русской литературы в изгнании» — учиться истинной свободе слова. Стихи Гиппиус всегда писала в мужском роде, хотя и подписывала собственным именем — в отличие от публицистики, которую печатала под мужскими псевдонимами. Гиппиус скандализировала современников мужским костюмом, тройственным «мистическим браком», который Мережковский и Гиппиус заключили с другом и единомышленником Дмитрием Философовым, и категоричностью суждений, яркий пример которой — «Живые лица», исключительно резкие мемуары, написанные ещё при жизни многих фигурантов, высоко оценённые критикой и точно обозначившие литературный масштаб и общественную роль мемуаристки. Это ценнейшее свидетельство о литературном процессе Серебряного века — Религиозно-философских собраниях, «средах» на «башне» Вячеслава Иванова, жизни главных литературных журналов. В числе «живых лиц» — Чехов, Лев Толстой, Блок, Брюсов, Розанов, а также, например, ближайшая подруга императрицы Александры Фёдоровны Анна Вырубова: очерк о ней — размышление о трагедии царской семьи и том её духовном кризисе, который привёл в конечном счёте к большевистской революции. — В. Б.

Тэффи (Надежда Лохвицкая, младшая сестра поэтессы Мирры Лохвицкой) — самая знаменитая юмористка начала XX века, постоянная сотрудница журнала «Сатирикон»; в любви к её прозе сходились в своё время Николай II и Ленин, собратья по литературному цеху высоко ставили её рассказы безотносительно своего отношения к юмористике. Метод Тэффи — не создание комических положений, а обнаружение смешного в самой обыденной окружающей действительности, прежде всего — в собственном характере. «Воспоминания» Тэффи — история её спонтанного бегства из Новороссийска в Константинополь в ходе гастролей в 1918 году. В них, за счёт драматического материала, сконцентрировались все главные черты прозы Тэффи: проницательный и трезвый психологизм, беспощадная и одновременно лишённая злости ирония, портрет страшной садистки-комиссарши, которая, сидя на крылечке, «сама обыскивает, сама судит, сама расстреливает», — и комическое описание беженок, наряжающихся на пароходе в шёлковые шали и серебряные башмаки (всё, что не пригодится в новой, эмигрантской жизни). — В. Б.

Повесть о самом тяжёлом и светлом периоде в жизни Цветаевой — выживании в послереволюционной Москве. На фоне бытовой обречённости поэт сближается с романтичной, «книжной» молодёжью Серебряного века. Актриса Софья Голлидэй — главный «подарок» в судьбе Марины — влюбляется, очаровывает вахтанговцев и занимается искусством в начале эпохи, которой будет не нужна. Детская энергия Сонечки, созвучная революционной стихийности, оказывается выше забвения и смерти. Цветаева пишет повесть о молодости и любви за два года до своего возвращения в Россию и всего за четыре года до самоубийства. — К. И. 

Писать повесть о Большом терроре по горячим следам — умопомрачительная смелость. Лидия Чуковская сделала именно это. Её муж, молодой физик Матвей Бронштейн, был арестован в 1937-м, расстрелян в 1938-м; Чуковская погружает в атмосферу ужаса, прекрасно знакомую советским гражданам, простую советскую женщину, искреннюю патриотку, машинистку Софью Петровну. Она верит газетным отчётам о разоблачении очередных шпионов и врагов народа (иных из них она при этом знает лично), убеждена, что в советской стране ни за что — не сажают. Всё изменяется, когда арестовывают её собственного сына: сначала она считает это недоразумением, но потом знакомится с родными других репрессированных, получает, наконец, от сына ужасающее письмо из тюрьмы — и, не в силах признать реальность, постепенно сползает в безумие. Рукопись «Софьи Петровны» чудом уцелела в блокадном Ленинграде, впоследствии она распространялась в самиздате. — Л. О.

Первый поэт ленинградской блокады и важнейшая её свидетельница, Берггольц в своих текстах оставила два очень разных, но равно искренних и взаимодополняющих взгляда. В «Ленинградской поэме» и других блокадных стихах, с которыми она с августа 1941 года почти ежедневно обращалась к ленинградцам по радио, оказывая им значительную моральную поддержку, Берггольц писала о героизме блокадников, о взаимопомощи, но одновременно — о голоде, холоде и сложном моральном выборе, не скрывая неудобоваримых с официальной точки зрения деталей. За излишнее, по мнению руководства Союза писателей, внимание к «теме страдания» в осаждённом городе Берггольц подвергалась цензуре и получила разнос после войны. Удивительный контекст «Ленинградской поэме» и другим блокадным стихам Берггольц составляет её дневник: «Руками сжав обугленное сердце, / такое обещание даю / я, горожанка, мать красноармейца, / погибшего под Стрельною в бою: // Мы будем драться с беззаветной силой…» — писала поэтесса, на самом деле потерявшая двух нерождённых детей после избиений на допросах в 1937 и 1938 году; горе и вина, связанные с гибелью мужа от дистрофии, и картины человеческой деградации соседствуют в её дневнике с радостями новой любви и проявлениями неубиваемой женственности, а отсутствие политических иллюзий — с неподдельной декларацией героики. — В. Б.

Один из немногих романов о Великой Отечественной войне, написанных женщинами. Действие здесь разворачивается не на фронте: «Спутники» — хроника путешествия санитарного поезда, пассажиры которого — медики, спасающие раненых бойцов. Они переживают обстрелы, оперируют солдат, спорят о жизни и влюбляются — оставаясь при этом настоящими, то есть не идеально-героическими, людьми. Роман принёс Вере Пановой признание, но главным её произведением стала повесть «Серёжа» — о жизни и переживаниях шестилетнего мальчика, советский вариант толстовского «Детства». — Л. О.

Имя Ксении Некрасовой обычно связывают с традицией наива, и саму её при жизни часто аттестовали как юродивую. Она прожила трудную, бедную, полную скитаний жизнь — но всегда была окружена теми, кого её стихи восхищали. После Елены Гуро это, может быть, самый чистый, самый непосредственный в русской поэзии XX века голос; Некрасова при этом относилась к своим текстам очень взыскательно — и была счастлива, когда люди понимали, какая работа за ними стоит. У неё много именно стихов о стихах — предметом поэзии становится она сама. «Когда неверие ко мне приходит, / стихи мои / мне кажутся плохими, / тускнеет зоркость глаза моего, — / тогда с колен / я сбрасываю доску, / что заменяет письменный мне стол, / и собирать поэзию иду / вдоль улиц громких». Сборник «А земля наша прекрасна!» вышел через месяц после смерти поэтессы. — Л. О. 

Трилогия «Дорога уходит в даль...» — одно из важнейших произведений советской литературы для подростков и главное произведение Бруштейн. Вышедшая в оттепель книга о взрослении еврейской девочки из интеллигентной семьи накануне революции была совершенно подцензурной и благонадёжной, но сразу подкупила читателей отсутствием ходульных политических лозунгов, живостью и искренностью, которыми она обязана своей автобиографической основе. Под именем Сашеньки Яновской выведена сама Бруштейн, отчасти с натуры списана и фигура её отца — врача и благотворителя. Действие трилогии охватывает период с 1893 по 1901 год и разворачивается в Вильно: Бруштейн описывает формирование характера и убеждений под влиянием исторических событий, которым девочка становится свидетельницей и которые обсуждает с отцом, с подругами, с учителем — ссыльным революционером. Голод и нищета, казаки, нагайками разгоняющие демонстрации, воцарение Николая II, «дело Дрейфуса» и государственный антисемитизм, организация собственного кружка по изучению политэкономии и истории рабочего движения — всё это органично вплетено в книгу. «Дорога уходит в даль...» — это отчасти роман воспитания, отчасти историческая хроника, отчасти девичья повесть в духе Лидии Чарской. — В. Б.

В шестидесятнической культуре с её живительным после сталинских лет пафосом свободы не хватало такого лирика, как Белла Ахмадулина. Она оказалась «своей» и для круга авторов, собиравших стадионы (Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина — квартет поэтов, чьи инициалы, как хорошо подмечено в недавнем спектакле Андрея Родионова и Катерины Троепольской, складывались в слово «ВЕРА»), и для круга неподцензурных литераторов (одна из её книг 1960-х вышла в эмигрантском «Посеве», впоследствии она станет участницей альманаха «Метрополь»); но прежде всего она оказалась своей для читателей — сразу поверивших в этот высокий голос: наверное, самые запоминающиеся кадры из фильма «Застава Ильича» — киноманифеста поколения — это именно выступление Ахмадулиной в Политехническом музее. «Струна» — дебютная книга Ахмадулиной, которая ко времени её выхода была уже очень известной поэтессой, причём самое знаменитое её стихотворение — навеянное историей шельмования Пастернака «По улице моей который год…» в книгу, конечно, войти не могло. Нет здесь и другой знаменитой вещи — «А напоследок я скажу…», но безусловная искра, волнующая ахмадулинская просодия чувстуется в лучших стихах «Струны» всё равно. — Л. О.

«Эта женщина больна, / Эта женщина одна. / Муж в могиле, сын в тюрьме — / Помолитесь обо мне». Запрещённый в СССР цикл стихов о Большом терроре, во время которого погиб третий муж Ахматовой Николай Пунин, а сын Лев Гумилёв (чьим отцом был поэт Николай Гумилёв, расстрелянный в 1921 году, — «муж в могиле» относится именно к нему) провёл в лагерях в общей сложности четырнадцать лет. Голос почти обезумевшей от горя матери в «Реквиеме» сливается с голосом историка и свидетеля; бывшая «царскосельская весёлая грешница» на вопрос соседки по очереди на тюремную передачу: «А это вы можете описать?» — твёрдо отвечает: «Могу». В 2006 году в Петербурге поставили памятник Ахматовой — напротив тюрьмы «Кресты», как она сама завещала: «А если когда-нибудь в этой стране / Воздвигнуть задумают памятник мне, // Согласье на это даю торжество, / Но только с условьем — не ставить его // Ни около моря, где я родилась: / Последняя с морем разорвана связь, // Ни в царском саду у заветного пня, / Где тень безутешная ищет меня, // А здесь, где стояла я триста часов / И где для меня не открыли засов». — Л. О.

Женский взгляд на ГУЛАГ, мемуары обычной советской служащей, жены профессора и матери двух детей, обвинённой в покушении на наркома Лазаря Кагановича. Её арестантский путь занял 12 лет: Лубянка, Бутырка, Казанская тюрьма, Соловки, Колыма, Магадан, ссылка в Караганду. В этой книге содержится множество мощных по художественному воздействию сцен: вот девушка рожает в тюремной палате, вот бригадир пытается склонить заключённых к проституции со словами «Будем c ними по ночами спать (он выразился красочнее), а днём на работу гонять», а вот арестантки впервые за долгие годы смотрятся в зеркало и буквально не могут себя в нём узнать. Адамова-Слиозберг не только описывает свой опыт выживания в лагерях, но и пытается зафиксировать в своих дневниках истории самых разных женщин, с которыми её сводит судьба: от простых ткачих и малограмотных крестьянок до артисток, шпионок и жён партийных шишек. Сквозь годы лишений и мучений автору удаётся пронести чувство безусловного сострадания ко всем арестанткам, независимо от их социального статуса или политических взглядов. — П. Р.

Почти фантастическая поэма, в которой спустя годы автору являются призраки далёкого прошлого, петербургской литературной богемы. Ахматова возвращается в Петербург 1913 года, чтобы вспомнить героев и события того времени, переосмыслить и переоценить их. Здесь появляются тени Блока и Кузмина, покончившего с собой поэта Всеволода Князева и роковой красавицы Ольги Глебовой-Судейкиной. Всё это складывается в диалог поэта с собственным порой очень личным и интимным прошлым — и одновременно с большой историей. — И. Ч.

Подробнее о поэме

Лидия Чуковская и Анна Ахматова познакомились и сблизились в самый страшный период их жизни, в 1938 году. Чуковская в «Записках» перебирает свои дневниковые записи о встречах с поэтом, но в итоге реконструирует не образ Ахматовой, а ужасающий фон их общения. Пожалуй, нигде больше мир тридцатых — сороковых годов не описан с такой подробностью — вплоть до звуков и запахов, до пауз между словами. И ни одно произведение не погружает в этот кошмар настолько глубоко. Сама же Ахматова становится центральной фигурой описанной здесь трагедии. Благодаря Чуковской воспринимать её отдельно от жуткого контекста Большого террора теперь уже невозможно, а записанные мемуаристкой высказывания Ахматовой неотделимы от «ахматовского мифа». — И. Ч.

Самый смелый из всех советских дневников — начатый, впрочем, ещё в XIX веке. Любой, кто имеет хоть какое-то представление о тридцатых годах, не может не поразиться откровенности и даже беспощадности этих записок. Шапорина доверяет дневнику всё без остатка, всю свою боль и ненависть — к оставившему её мужу и к обществу, к советской системе и к окружающей пошлости. Невольно кажется, что Шапорина вела этот дневник не для себя, а для каждого из нас — просто чтобы мы знали, что даже в самое страшное время можно сохранить хладнокровие и рассудительность. — И. Ч.

Одно из самых живых и подробных свидетельств лагерной жизни. Тут мало внимания уделяется политике и вообще системе репрессий. Гораздо более подробно описано то, что они делают с конкретным человеком. Ближайший образец, конечно, «Записки из Мёртвого дома» Достоевского, с той лишь поправкой, что героини повествования — женщины. Тем ужаснее и бесчеловечнее всё то, что описывает Гинзбург. Её книга, «хроника времён культа личности», охватывает период с 1934 (убийство Кирова) по 1955 год (реабилитация); места действия — ярославская тюрьма, колымский лагерь, магаданская ссылка. — И. Ч.

Полное издание мемуаров Керсновской в шести томах вышло только в XXI веке. Они охватывают всю её жизнь — и центральное место в них занимает история её заключения в сталинских ссылках и лагерях; Керсновская несколько раз арестовывалась, один раз совершила побег, приговаривалась к расстрелу, выживала в тюремной больнице — обо всём этом она оставила 2200 страниц текста, написанных аккуратным почерком и снабжённых потрясающими иллюстрациями: быт ГУЛАГа и индустрия расчеловечивания видны на них лучше, чем на любых фотографиях. — Л. О.

Главное произведение Берберовой, писательницы и спутницы Владислава Ходасевича, — автобиография энциклопедического охвата и выдающейся пристрастности, заявленной уже в самом названии: Берберова ощущает себя полноправной участницей событий и никогда не отступает в тень (в одном из примечательных эпизодов она резко одёргивает Бунина, позволившего себе бестактность; Бунин, вообще говоря, такого никому не спускал, но Берберова его победила). Жизнь Ходасевича и его стоическое умирание — центральный сюжет «Курсива», но ещё эта книга — собрание портретов выдающихся литераторов России начала XX века и послереволюционной литературной эмиграции. Прожившая очень долгую жизнь Берберова успела увидеть триумф своей книги в перестроечной России и даже побывала на родине, где её (как и её соперницу-мемуаристку Ирину Одоевцеву) восторженно встречали. — В. Б.

На повесть Натальи Баранской «Неделя как неделя» давно обратили внимание историки и социологи, которые изучают советское общество и положение женщины в нём; первые переводы на иностранные языки появились ещё в 1970-х. Автор, оставаясь в рамках толстожурнального критического реализма, психологически достоверно описала, как научная сотрудница с высшим образованием мечется (буквально: главный глагол на протяжении всего текста — «бегу») между работой и семьёй — и что при этом чувствует. Спустя 50 лет после публикации «Неделю» хочется поставить в чисто литературный контекст: обнаруживается, что «городская проза», сводимая, как правило, к Аксёнову и Трифонову, без Баранской неполна. Героини, находившиеся на периферии внимания авторов «Звёздного билета» и «Обмена», помещены тут в центр повествования и вызывают у писательницы живейший интерес. — И. К.

Поэтический талант Натальи Горбаневской признавали ещё Ахматова и Бродский, но лучшие свои стихи она написала уже в XXI веке. А в истории XX столетия Горбаневская осталась великой диссиденткой, участницей демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади (против ввода советских войск в Чехословакию) и составительницей «Хроники текущих событий». На Красную площадь Горбаневская пришла с коляской, в которой спал её младший сын — ему тогда не исполнилось ещё и года. И в этом случае советская власть проявила пресловутый гуманизм: Горбаневская стала единственной, кто не попал под суд по делу 25 августа. Арестовали её за «Хронику» в следующем году, и год на свободе она провела за созданием книги о демонстрации и о суде. Составленный из воспоминаний и документов «Полдень» стал протоколом кафкианского процесса и свидетельством об обществе, в котором одни были зомбированы стилем обвинительных передовиц, а другие поддерживали демонстрантов. — Л. О.

Часть громадного подвига в истории русской литературы — Надежда Мандельштам сохранила наследие человека, которого любила, пронесла его через скитания и лишения. Начинались эти мемуары как своеобразные комментарии к стихам Мандельштама — рассказы об обстоятельствах создания стихов, о том, что окружало поэта в период их написания. Но по форме, пожалуй, книга не имеет аналогов: спустя годы автор реконструирует, воссоздаёт в малейших деталях образ любимого человека, тот мир, который его окружал и в конце концов погубил. Здесь не только история жизни с Мандельштамом, но и дружба с Ахматовой, и описание быта в ссылках и случайных пристанищах, и сведение счётов с теми, кто проявил подлость и трусость. — И. Ч.

Вторая часть воспоминаний Надежды Мандельштам — уже не столько о поэте, сколько о себе. С одной стороны, Мандельштам рассказывает историю раннесоветской утопии и её крушения. С другой — и это куда важнее, — пытается понять, что стало с её поколением, как оно смогло стать частью общей репрессивной машины. Мандельштам беспощадна здесь ко всем и каждому, «Вторая книга» — это развёрнутое проклятье всем современникам, жившим в эпоху Большого террора, на них она возлагает часть вины за репрессии. Немудрено, что книга была принята куда более настороженно (мягко говоря), чем «Воспоминания». — И. Ч.

Самая объёмная и самая сложная книга Елизаветы Мнацакановой — главной русской поэтессы-авангардистки второй половины XX века (наряду, пожалуй, с Ры Никоновой, при всём их несходстве). Мнацаканова, профессиональный музыковед, пошла дальше других, утверждая двойственную природу поэзии («она и музыка и слово», по формуле Мандельштама). Поэтические тексты Мнацакановой — это словесные партитуры для нескольких голосов и на нескольких языках, их правильнее было бы петь, а не читать. «Das Buch Sabeth» вся построена на созвучиях, аллитерациях — на протяжении этой долгой книги перетекают из одного в другой мотивы известных молитв и христианских гимнов, и постоянные повторы одних и тех же слов в самом деле напоминают то молитвенное послушание, то религиозный экстаз. — Л. О.

Вышедший в 1983 году посмертный сборник поэтессы. Петровых остаётся в тени своих великих современниц Ахматовой и Цветаевой — между тем это выдающийся лирик, поэтесса, продолжающая ахматовскую акмеистическую традицию, сумевшая избежать любого официоза как в любовных стихах, так и в военных, работавшая подчёркнуто простыми словами и фразами. «Но в сердце твоём я была ведь? / — Была: / Блаженный избыток, бесценный излишек… / — И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?.. / — Дотла, дорогая, дотла. / — Неправда. Нельзя истребить без следа. / Неясною тенью, но я же с тобою, / Сквозь горе любое и счастье любое / Невольно с тобою — всегда». — Л. О.

Анна Неркаги — самая известная в мире ненецкая писательница, её произведения номинировались на Нобелевскую премию. Проза и публицистика Неркаги объединена одной темой: это тундра, её жители и мифология; ненецкой ментальностью она объясняет даже многолетний перерыв в середине писательской карьеры: «Ненцы — люди пауз». Тундре у Неркаги всегда угрожает техническая цивилизация: молодая девушка, героиня дебютной повести писательницы «Анико из рода Ного», оказывается в пограничном положении, как бы застревает между двумя мирами. Привыкшая к городской жизни в Тюмени, забывшая ненецкий язык, разучившаяся есть сырое мясо, она после смерти матери и сестры возвращается на родину к старому отцу. Родной мир Анико — земля, где зима стоит большую часть года, где чумы заметает буранами, где мёртвых провожают долгими разговорами, а от оленей и собак зависит не только благосостояние, но подчас и сама жизнь. Неркаги рассказывает о своей культуре для «внешних» читателей: текст «Анико» — наполовину этнографический комментарий. — Л. О.

Вдовьим пароходом в повести математика Елены Вентцель, писавшей под псевдонимом И. Грекова (от буквы игрек), называется коммунальная квартира: здесь живут женщины, потерявшие мужей. У рассказчицы во время войны погибла вся семья, а сама она получила тяжёлые увечья; «вдовий пароход» становится её второй семьёй: «Про каждую из своих соседок я так много знаю, что возникает иллюзия прозрачности, как будто их души видны сквозь тело». Перед нами портрет поколения женщин 1940-х — тех самых женщин, которые будут рассказывать о себе в книге Алексиевич. Впрочем, мужчины во «Вдовьем пароходе» всё же есть: одна из соседок, Анфиса, рожает сына, затем к ней возвращается муж (где он пропадал несколько лет после войны? Грекова не рассказывает, но читатели всё понимают). Вокруг жизни Анфисы, а затем её долгой болезни и разворачивается основной сюжет книги; после её смерти «вдовий пароход плывёт дальше». В 2010 году повесть была экранизирована. — Л. О.

Ученица Гумилёва, участница «Цеха поэтов» и жена Георгия Иванова Ирина Одоевцева была в своё время популярной поэтессой, но её главный вклад в историю литературы — два тома её мемуаров. «На берегах Невы» — воспоминания о литературном быте Петрограда времён революции и Гражданской войны: голод и разруха становятся в её жизнерадостной оптике только фоном для фантасмагорических балов в Доме литераторов, доверительных, подробно переданных разговоров с великими современниками — язвительными и любовными портретами Ахматовой, Блока, Осипа и Надежды Мандельштам, Андрея Белого, но прежде всего Гумилёва, чьим последним дням, как и смерти Блока, посвящены самые проникновенные страницы. Одоевцева прожила долго, на склоне лет её называли «последней из Серебряного века»; уже в 1983 году вышла вторая часть её воспоминаний — «На берегах Сены». — В. Б.

Лидия Гинзбург долгое время была известна как блестящий литературовед формальной школы, автор книг «О лирике» и «О психологической прозе». Только после перестройки, с публикацией документальной прозы, которую Гинзбург писала в стол без расчёта на публикацию, началась её канонизация как писательницы и нравственного авторитета. В своих записных книжках и, главное, «Записках блокадного человека» Гинзбург создала новаторский и чрезвычайно актуальный сегодня тип письма (по её выражению — «промежуточную литературу»). «Записки» написаны от лица «суммарного и условного» интеллигента-блокадника, обозначенного как «Эн»; к прозе Гинзбург, как ни к какой другой, не приклеивается ярлык «женского письма»: она неизменно пишет об универсальной человеческой природе. Писательница, пережившая блокаду Ленинграда и потерявшая там мать, создаёт трезвую, точную хронику психологических и физиологических изменений, которые происходят с человеком в нечеловеческих условиях, — в частности, анализирует различия между женскими и мужскими взглядами и практиками. — В. Б.

Елена Шварц — одна из самых важных русских поэтов второй половины XX века, и религиозная метафизика — в числе основополагающих стихий её поэтики. «Труды и дни монахини Лавинии» — нечто среднее между большой поэмой и книгой стихов со сквозными персонажами. Эти стихи объединены рамкой/маской Лавинии, хроникой её жизни, размышлений, искушений, видений — и тем самым вписаны в контекст учёной монастырской поэзии («Мне Аббатиса задала урок — / Ей карту Рая сделать поточнее»). Выспренное письмо Шварц перебрасывает мост между вершинами несхожих философий. В некоторых текстах религиозные вопросы поразительно напоминают поиски обэриутов: «Что за спиною вашей, Числа? / Разъем я кислотою слов — / Откуда Женское возникло, / Откуда Множественность свисла / Ветвями тёмных трёх дубов». — Л. О.

Первая часть большого проекта белорусской писательницы Светланы Алексиевич — художественно-документального цикла «Голоса утопии». В этой книге пишущая по-русски Алексиевич работает как журналист — и как монтажёр большого полотна из сотен голосов: эти голоса принадлежат женщинам, пережившим Великую Отечественную войну — на фронте и в тылу. В середине 1980-х советский канон произведений о войне, казалось бы, устоялся; кое-как уместились в него честная «лейтенантская проза» и ещё не полные, но жизненно необходимые свидетельства о блокаде. Книга Алексиевич, построенная на очень простом, но новаторском приёме, меняет картину: напоминает, что опыт войны был тотальным и женщины страдали от неё наравне с мужчинами. «У войны не женское лицо» стала перестроечным бестселлером, в последующих книгах Алексиевич продолжила работу с вербатимом — неизменённой речью свидетелей, — создав книги о детях на войне, солдатах в Афганистане, жертвах Чернобыльской катастрофы и людях, переживших распад СССР. В 2015 году Светлане Алексиевич присудили Нобелевскую премию. — Л. О.

Одна из самых известных современных русских поэтов, Ольга Седакова была тесно связана с советской неофициальной культурой; в официальной печати, соответственно, её стихи не появлялись. «Ворота, окна, арки» — её первая книга; опубликована она была в парижском издательстве YMCA-Press, и составили её избранные стихи 1970–80-х — возвышенные, одические, не имеющие с советской реальностью ровно ничего общего; достаточно сказать, что центральное место в книге занимает цикл, написанный по мотивам легенды о Тристане и Изольде. «Мне нравится Тристан, когда / он прыгает из башни в море, / поступок этот — как звезда: / мы только так избегнем горя, / отвагой чище, чем вода. / Мне нравится глубоких ран / кровь, украшающая ласку, — / что делать? я люблю развязку, / в которой слышен океан, / люблю её любую маску». — Л. О.

Тринадцать историй о детской таинственности мира, старческом переживании смерти и плотности отпущенного нам времени. Заглавный рассказ сборника, «На золотом крыльце сидели...», — первое опубликованное произведение Татьяны Толстой.  Рассказчица возвращается в «сад» своего детства, где можно висеть на заборе, зарывать клады, подглядывать за чужими старушками и исцелять ранки обычной слюной. Главный герой — несчастный бухгалтер дядя Паша. Для детей он «царь Соломон» с домом-сокровищницей, а для повзрослевшей героини — неудачник, замерзающий на собственном крыльце и не любимый своими жёнами. Рассказ строится на напряжённой смене аспектов: одна и та же жизнь для детей — драгоценный дар, а для пожилых — упущенное счастье. Очаровательные предметы из детства оказываются «живее» людей из трагичного мира взрослых. Тяжёлая смертность так или иначе заявляет о себе во всех рассказах сборника, но преодолевается любовью автора к каждому персонажу. — К. И.

Конец 1980-х — время «возвращённой литературы», потока великих произведений, которые раньше оставались недоступны для советских читателей, — и на этом фоне современной прозе было трудно чем-то удивить. Валерии Нарбиковой, однако, это удалось. Роман «Равновесие света дневных и ночных звёзд» напомнил то, что давно было забыто: русская литература может описывать чувственность, авантюрность, бесприютность модернистским языком, уходить от цементных традиций «крепкого сюжета» — и оставаться увлекательной. «Ей хотелось известно что, известно с кем» — первая же фраза цепляет читателя, как крючок. Любовные сцены с участием главной героини Саны и её друзей Отматфеяна и Чящяжышына перемежаются тут размышлениями о мировой культуре и, как сказал бы Дуглас Адамс, «о жизни, вселенной и всём таком»; отдалённым аналогом «Равновесия» можно назвать ерофеевскую поэму «Москва — Петушки». — Л. О. 

Страшная хроника пребывания в женской колонии для особо опасных преступниц — куда Ратушинская попала в 1983 году за «антисоветскую агитацию и пропаганду» (а если точнее, за стихи; стихи эти разбросаны по тексту книги). Как и многие зэки, Ратушинская детально описывает всю свою лагерную одиссею (парадоксальным образом начиная её с освобождения); важность «Цвета надежды» в том, что это — свидетельство о цепкости ГУЛАГа на излёте советской системы. Здесь есть всё: типы позднесоветских «политических» (среди которых особенно много посаженных «за религию»), тягостная инерция машины унижений («Моя задача… устроить вам здесь такую жизнь, чтоб вам больше сюда не хотелось», — говорит одна из надзирательниц), побоев и «постоянного вранья», лагерный фольклор (в том числе умопомрачительная байка о причинах ненависти советских зэчек к Валентине Терешковой), изнурительная работа и самоорганизация сокамерниц, которые объявляют забастовки и голодовки и устраивают бойкоты тем, кто нарушает их единство против тюремного начальства. — Л. О.

Сперва прикидывающийся лёгким трагический рассказ о дружеской компании взрослых людей, много лет собирающихся на ежепятничную кухонную пьянку. «Я человек жёсткий, жестокий, всегда с улыбкой на полных, румяных губах, всегда ко всем с насмешкой», — представляется рассказчица. Не теряя этой насмешки, она опишет детали адюльтеров и неприглядные черты друзей, иногда делая отступления на кризисные сцены из своей жизни: развалившийся брак, смерть родителей, симптомы неизлечимой болезни. Год от года не становится легче, напряжение накапливается и в итоге выплёскивается в финальной сцене: на глазах у «своего круга» героиня выкинет нечто шокирующее для современного читателя (и, возможно, особенно для него). Одна из первых историй Петрушевской о несчастливой советской женщине — почти вся её последующая проза будет вдохновлена внутренним миром и бытом женщин и написана от женского лица. — Н. К.

Первый официальный сборник Нины Искренко «Или» вышел в 1991 году, жить ей оставалось четыре года. Искренко была душой клуба «Поэзия»: появившийся в середине 1980-х, он свёл в одном кругу авторов разных направлений. После смерти Искренко от рака её стихи продолжали выходить ещё много лет отдельными книгами — по заранее составленному авторскому плану. Стихи Искренко можно назвать в хорошем смысле дикими: они насквозь ироничны, отвергают и формальные конвенции, и лексическое благообразие. В конце 1980-х — начале 1990-х это был глоток свежего воздуха. «Дорогая      Разденься до пояса / Отклони кружева      алый шёлк      и парчу / Давай покажем Егор-Кузьмичу / в чём залог оптимизма советского общества / в чём его неоспоримые преимущества / Правильно / В доверии      лечащему врачу». — Л. О. 

Повесть написана от лица пожилой поэтессы Анны Андриановны (отсылка к Анне Андреевне Ахматовой), в ней она подробно рассказывает о своих жизненных трудностях, жалуется на неблагодарных родственников, с безжалостной бесцеремонностью описывает самые неприглядные стороны быта, вызывая у читателя ощущение брезгливости и стыда. Сугубо бытовое содержание дневников Анна Андриановна облекает в нарочито патетическую литературную форму, не к месту припоминая классиков и цитируя собственные стихи. «Самое мерзкое во «Времени ночь» — не картины городского быта, налаженные по чертежам бывалого конструктора пыточных машин, а пафос, который навязывает быту повествовательница», — замечал критик Борис Кузьминский. «Время ночь» — одно из первых откровенных описаний жизни в позднем СССР, но значение этой повести далеко выходит за рамки социологического документа: талант Петрушевской позволяет самым пустячным бытовым деталям выглядеть знаками судьбы, метафизическими шестерёнками, вращающими человеческую жизнь. — П. Р.

Подробнее о повести

Тамара Корвин — диссидентка, писательница, публиковавшаяся в ленинградском самиздате, и лауреатка премии Андрея Белого, которую в 1983 году ей присудили за «проникновенное изображение драматических коллизий интеллигента, его духовного самоопределения в современном мире». Одна из главных повестей Тамары Корвин — вариация немецкой легенды о гаммельнском крысолове. У Корвин в известный сюжет вплетаются элементы позднесоветской реальности: автомобили, светофоры, телефоны и компьютеры. Написана повесть тоже двояко: иногда это стилизация под европейских романтиков, а иногда (например, в состоянии опьянения) главный герой переходит на современный советский язык. «Крысолов» — это одновременно и обращение к средневековому тексту, и дань модернистской традиции (см. «Крысолова» Цветаевой), и писательницу здесь занимает как раз та самая коллизия между интеллигентом и толпой, между вечным и преходящим — всё советское, разумеется, попадает во вторую категорию. — Н. К.

«Я не создана для эпохальных встреч», «Моё место на кухне», — заявляет Токарева-героиня в рассказе, который дал название сборнику; кокетливое замечание, учитывая, что с Федерико Феллини — другим героем «Каникул» — она общается совершенно на равных. При всей будто бы местечковости, локальности рассказанных историй в этой книге, написанной короткими, энергичными, «довлатовскими» предложениями, чувствуются большие амбиции. Токарева-писательница вполне по-ахматовски «говорит, вероятно, за многих»: она описывает судьбу поколения советских «бамбинон» — шестидесятников, которым выпало жить в перестройку. Этот сюжет — трагикомическое несовпадение между высокими идеалами и суетной эпохой — в русской литературе был мастерски разыгран Чеховым; неслучайно автор так часто его поминает: интонационно, стилистически, тематически они — родня. — И. К.

В 1990-е в России расцвёл жанр так называемого женского детектива: в этих романах, написанных женщинами, преступления — случайно или по долгу службы — также раскрывают женщины. Несмотря на огромные тиражи этих книг (и отчасти из-за них), к ним принято относиться с пренебрежением, но об одном детективном цикле критики часто высказываются с уважением. Это цикл о майоре милиции Насте Каменской. На пике популярности романов и сериала «Каменская» можно было встретить статьи, осмысляющие творчество Марининой в контексте гендерного дискурса: звучало мнение о том, что произведения о Каменской предлагают «народную» трактовку феминистских идей. Это небезосновательно. Каменская — крайне увлечённая оперативница с острым умом, не слишком озабоченная своей внешностью, бытом и личной жизнью (любовной линии в цикле о Каменской почти нет, хотя это неотъемлемая черта женских детективов, если вспомнить Дарью Донцову, Татьяну Устинову или Юлию Шилову). При этом Каменской не чужда рефлексия и сочувствие другим женщинам, например пострадавшим от сексуального насилия.

«Смерть и немного любви» — седьмая книга из цикла (его, конечно, можно читать в произвольном порядке), в которой 35-летняя Каменская всё-таки выходит замуж за старого друга, неохотно уходит в отпуск и пытается увлечься свадебными приготовлениями. Но в день свадьбы у неё под носом происходит загадочное убийство невесты в туалете загса. Насте ничего не остаётся, кроме как срочно включиться в расследование. Кроме колоритной героини преимущество детективов про Каменскую в том, что Маринина (сама в прошлом подполковница милиции) не заигрывается в «ироничность» своих сюжетов, как её конкурентки. — Н. К.

В Крыму, в двадцати километрах от Феодосии, стоит на холме дом Медеи Мендес, гречанки из рода Синопли, — каждое лето сюда съезжаются многочисленные племянники, внучатые племянники и другие родственники Медеи. Вопреки названию романа, своих детей у Медеи нет: она однажды овдовела и больше замужем не была. Зато с 16 лет, пережив смерть родителей, ухаживала за всеми братьями и сёстрами, а позже и за их детьми. Ощущения от этого процесса описываются так: «Считалось, что она их всех очень любит. Какова бывает любовь к детям у бездетных женщин, трудно сказать, но она испытывала к ним живой интерес, который к старости даже усиливался». Из разговоров старой Медеи с приезжающими родственниками, её внутренних монологов и писем мы постепенно узнаём историю большого рода — с отпечатками войн и смены режимов, трагедиями, неприглядными личными тайнами и акцентом на женских судьбах. Классическая книга Улицкой в жанре семейной хроники, который вскоре станет её визитной карточкой. — Н. К.

«В объятьях держишь — думаешь, поймал? / Отброшу тело, ящерицын хвост. / И то, что между ног моих искал, / тебе искать придётся между звёзд». Дебютная книга Веры Павловой появилась через десять лет после её первых публикаций — и стала событием, которое литературовед Игорь Шайтанов объяснил «шоковым эффектом» павловских стихов. Выпускница Гнесинки и бывшая певчая церковного хора, Павлова уже в первом сборнике обозначает важные для неё мотивы: эротическая откровенность и целомудренная простота — парадоксальное слияние античного и христианского, небесного и земного. — К. И.

По большому счёту Комарова остаётся писательницей незамеченной. Во второй половине 1980-х она была частью московско-ленинградского андеграунда, печаталась в самиздате, в начале 1990-х — ударилась в православие, уничтожила большую часть написанного и запретила издавать свои тексты ни при жизни, ни после смерти. Однако завещание исполнено не было: спустя несколько лет после смерти Комаровой в автокатастрофе рассказы были напечатаны издательством «Колонна», а затем в 2013-м переизданы «НЛО» в серии «Уроки русского». Комарова в своих рассказах создаёт вселенную женского умопомрачения: все её героини либо теряют рассудок, либо уже его потеряли. Они не жёны, не матери, не любовницы, скорее бездны метафизического ужаса, воплощённые в женском теле. Одна из героинь Комаровой, уговаривая Савла (так звали апостола Павла до обращения к христианству) купить её душу, описывает себя следующими словами: «Хорошо ли ты себе представляешь, что такое я? Вот представь: что, если бы Лия была бесплодной или если бы Марфа сидела у ног Христа, как Мария, и не дала бы ему поесть? — так вот это я». — П. Р.

В книгу вошли избранные стихи 1990-х, заставившие говорить о Фанайловой как об одном из лидеров русской поэзии постконцептуализма: для неё характерно возвращение к прямому высказыванию (после тотальной иронии и цитатности концептуалистов), осмысление новой, уже постсоветской реальности, снятие культурных — в первую очередь цензурных — барьеров. Вместо имперских форм — будь то архитектурных или идеологических — Фанайлову притягивает «нечто попранное, лишённое величья, / Трогательное, означающее распад, несовершенство»; линия седаковской возвышенности сплетается в её стихах с молодой яростью, с настойчивым желанием привить к этой возвышенности современность — и тем самым оправдать и то, и другое. «И когда душа над тобой наклонялась, / Ты отворачивалась, кратко и гадко стонала, / А потом коротко нежно смеялась, / Не призывая более медперсонала, // Поскольку есть ещё здоровой злобы. / И если существует благодать, / Как чистый спирт и пломба злата высшей пробы, / За это, примадонна, можно всё отдать, / Не заговаривая, как цыганка, зубы».

Всё более жёсткое, смещающееся в сферу политического письмо Фанайловой станет одной из доминант поэзии 2000-х. В рецензии на «С особым цинизмом» Александр Скидан отмечал в фанайловских стихах потенциальную опасность «говорения с кафедры», подкреплённую всё более настойчивым обращением к классикам. Политизация поэзии, произошедшая в 2010-х, вновь сделала «говорение с кафедры» легитимной и продуктивной стратегией. В этих условиях давно назревающую новую книгу Фанайловой напряжённо ждут. — Л. О.
 

* * *

Над материалом работали Варвара Бабицкая, Кристина Ибрагим, Игорь Кириенков, Настя Курганская, Мария Нестеренко, Лев Оборин, Полина Рыжова, Иван Чувиляев. Мы благодарим за помощь в составлении списка наших экспертов Ольгу Балла, Полину Барскову, Олега Лекманова, Марка Липовецкого и Галину Юзефович.