О нескольких семьях, счастливых одинаково и несчастных по-разному. О жизни в России 1870-х на разных её этажах — от петербургского высшего общества до крестьянских дворов. О светской женщине, которая бросает семью ради любви, ломая свою и чужие жизни, и о помещике-идеалисте, который ищет в семье любовь и правду. О явных и скрытых мотивах, которые движут людьми, о тайнах души и свойствах страсти.

Толстой начинает писать роман «из современной жизни» в первые месяцы 1873 года; в мае он пишет критику Николаю Страхову, Николай Николаевич Страхов (1828–1896) — идеолог почвенничества, близкий друг Толстого и первый биограф Достоевского. Страхов написал важнейшие критические статьи о творчестве Толстого, до сих пор мы говорим о «Войне и мире», во многом опираясь именно на них. Страхов активно критиковал нигилизм и западный рационализм, который он презрительно называл «просвещенство». Идеи Страхова о человеке как «центральном узле мироздания» повлияли на развитие русской религиозной философии. ⁠  что роман уже «закончен начерно». В марте 1874 года Толстой отдаёт первую часть романа в типографию, но потом останавливает печать. «…Перестал печатать свой роман и хочу бросить его, так он мне не нравится», — пишет он двоюродной тётушке Александре Андреевне Толстой. Изменить планы заставляет материальный интерес: Толстому срочно нужны деньги на покупку земли, и журнал «Русский вестник» Литературный и политический журнал (1856–1906), основанный Михаилом Катковым. В конце 50-х редакция занимает умеренно либеральную позицию, с начала 60-х «Русский вестник» становится всё более консервативным и даже реакционным. В журнале в разные годы были напечатаны центральные произведения русской классики: «Анна Каренина» и «Война и мир» Толстого, «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» Достоевского, «Накануне» и «Отцы и дети» Тургенева, «Соборяне» Лескова. ⁠  предлагает ему 20 тысяч рублей авансом за ещё не законченную книгу. Работа возобновляется в январе 1875 года, но идёт тяжело, Толстой жалуется корреспондентам: «берусь за скучную, пошлую Каренину», «мне противно то, что я написал», «моя Анна надоела мне как горькая редька». Перелом наступает после поездки в Москву в ноябре 1876 года; жена Толстого Софья Андреевна пишет сестре: «Толстой, оживлённый и сосредоточенный, всякий день прибавляет по целой главе». Весной 1877 года роман закончен.

Толстой разворачивает картину современной ему российской жизни, как бы глядя в окна параллельно идущих составов: в предельном упрощении, «Каренина» — это две почти не пересекающиеся истории, роман Анны с Вронским и её разрыв с мужем, любовь Лёвина и Кити и начало их семейной жизни. Основа языка Толстого — сложный синтаксис с развёрнутыми периодами Период — сложноподчинённое предложение с несколькими придаточными. Например: «Было самое спешное рабочее время, когда во всём народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так просты» (Лев Толстой, «Анна Каренина»). ⁠  и нарочито «некнижная» речь: так он придаёт дополнительную убедительность, буквально нагнетает вес в авторских высказываниях и сохраняет естественность речи персонажей. Толстой описывает происходящее через своих героев: глядя на мир их глазами, Толстой вместе с тем исследует их душевные движения, особенности речи и социальную среду — и постоянно комментирует их мысли и действия с позиции как бы находящегося за ширмой, но всевидящего и всезнающего судьи. В «Карениной» нет развёрнутых авторских отступлений, собственные мысли Толстого во многом передоверены Лёвину — но присутствие автора, создающего многомерные, почти физически ощутимые миры и одновременно смотрящего на них с позиции высшей истины, чувствуется в каждой строке.

В 1875 году «Каренину» начинает печатать по частям журнал «Русский вестник». В апрельской книжке 1877 года публикуется седьмая часть, заканчивающаяся смертью Карениной, с пометкой «Окончание следует», но редактор журнала Михаил Катков Михаил Никифорович Катков (1818–1887) — издатель и редактор литературного журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости». В молодости Катков известен как либерал и западник, дружит с Белинским. С началом реформ Александра II взгляды Каткова становятся заметно консервативнее. В 1880-е он активно поддерживает контрреформы Александра III, ведёт кампанию против министров нетитульной национальности и вообще становится влиятельной политической фигурой — а его газету читает сам император. ⁠ отказывается печатать восьмую часть, разойдясь с автором в оценке добровольцев, уезжающих на балканскую войну, и Толстому приходится выпустить финал отдельной книгой. В следующем, 1878 году роман выходит отдельным трёхтомным изданием.

Проза Пушкина: из воспоминаний Софьи Андреевны известно, что Толстой начинает работу над «Карениной», перечитав «Повести Белкина», в первой редакции романа есть почти дословные пересечения с отрывком «Гости съезжались на дачу». Современные французские романы (например, «Красное и чёрное» Стендаля) и публицистика, в особенности памфлет Дюма-сына «Мужчина — женщина». Философские труды Шопенгауэра. Собственный опыт управления хозяйством и размышления о смысле семейной жизни, передоверенные в романе Лёвину.

Публикующийся по частям роман вызывает огромный интерес: нового выпуска журнала ждут, как сейчас — продолжения популярного сериала. Как это часто бывает, успех у читателей сопровождается раздражением культурной элиты: Салтыков называет «Каренину» «коровьим романом», Чайковский — «пошлой дребеденью», Некрасов пишет эпиграмму: «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, / Что женщине не следует гулять / Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, / Когда она жена и мать». По завершении публикации ругань сходит на нет — становится очевидно, что это не просто скандальный роман об адюльтере, а, согласно заглавию статьи Достоевского, «Факт особого значения»: «Анна Каренина» есть совершенство как художественное произведение... с которым ничто подобного из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться» ¹ Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877. Июль — август. Гл. 2. III. // Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1995. ⁠ .

Бессчётное количество переизданий: после издания 1878 года и до конца жизни Толстого роман печатается только в собраниях сочинений, а с 1912 года начинает вновь выходить отдельными книгами. Статус одного из величайших произведений в истории литературы: уже к началу XX века «Каренина» издана на основных европейских языках, к сегодняшнему дню существует как минимум 24 варианта только английского перевода. Десятки экранизаций, сериалы, мюзиклы, ремейки, комиксы. «Каренина» до сих пор не входит в школьную программу, что сослужило роману добрую службу: эту книгу не перелистывают бегло перед экзаменом, но перечитывают всю жизнь.

В контексте литературы 1870-х «Каренина» — шаг назад даже на уровне темы: на первый взгляд книга выглядит сочинением из дворянской жизни в духе 1830–40-х годов (даже фамилия Вронский отсылает к литературным героям того времени). «Анна Каренина» была, конечно, полемическим произведением, направленным против духа современной словесности и публицистики: и против понимания задач искусства, и против господствовавших форм реализма, и против женского вопроса, и против рабочего вопроса, и против земства, и против народного образования, и против материалистической философии… Пусть объективный, исторический смысл романа оказался совсем другим, в момент своего появления он, несомненно, выглядел возражением, демонстрацией против современности» ² Эйхенбаум Б. М. Работы о Льве Толстом. СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2009. C. 661. ⁠ . Все приметы времени: земство, благотворительность, новые взгляды на крестьянское хозяйство, устройство общественных больниц, выборы в дворянское собрание, даже добровольческое движение — описаны Толстым предельно отстранённо и едко, для него это пустые и праздные забавы, лишённые связи с народной жизнью. Некоторые детали романа кажутся современникам излишне смелыми: редактор «Русского вестника» Михаил Катков требует от Толстого смягчить сцену близости Анны и Вронского, а Общество любителей российской словесности даже устраивает специальное заседание по этому поводу, итогом которого становится приветственная телеграмма автору.

Для Толстого важно рассказать истории счастливой и несчастливой семей (заявленные уже в первой фразе), любви разрушительной и любви деятельной. Это намерение пришло не сразу: в первых набросках «Каренина» выглядит стандартной историей любовного треугольника, будущий Лёвин остаётся на втором плане. Но параллельные линии появляются здесь не только как повод предъявить «позитивную повестку»: скрытые связи, отражения, предзнаменования, сюжетные рифмы — важнейший конструктивный принцип романа. Первая встреча Карениной и Вронского — в поезде, под колёсами которого гибнет путевой сторож, — уже предвещает развязку их отношений. Измена Облонского, последствия которой призвана сгладить Анна, отдаётся эхом в истории её ухода из семьи, а Долли по дороге к Вронскому в Воздвиженское примеряет на себя разрыв Анны с мужем. Неудавшееся самоубийство Вронского готовит трагическое решение Карениной, бессловесное объяснение в любви Лёвина и Кити рифмуется с неслучившимся объяснением Сергея Ивановича и Вареньки. Карьерные неудачи Вронского и Каренина, мучительные роды Анны и Кити, разговоры о спиритизме у Щербацких и ясновидящий Ландо, из-за которого Каренин окончательно отказывает Анне в разводе, — всё отражается во всём.  

Невозможно назвать конкретного человека, с которого списана Анна, но известны люди и события, которые могли на этот образ повлиять. Толстой придал Карениной некоторые черты Марии Александровны Гартунг, старшей дочери Пушкина, с которой встретился в Туле на балу: завитки чёрных волос на висках и шее — это её (в одной из первых редакций главная героиня романа носит фамилию Пушкина). В основной интриге, помимо влияния французских романов, можно увидеть отголоски нескольких громких разводов того времени: Софья Бахметева уходит от мужа, чтобы выйти замуж за Алексея Константиновича Толстого, Мария Сухотина разводится с вице-президентом Московской дворцовой конторы Сергеем Сухотиным (известно, что последний делился с Толстым своими переживаниями, позже старшая дочь Толстого Татьяна выйдет замуж за сына Сухотиных). Наконец, гражданская жена соседа Толстого, помещика Александра Бибикова, ревнуя мужа к гувернантке, уезжает на станцию и бросается под поезд; Толстой был на месте трагедии и видел её разрезанное тело.

Не совсем. В 1930 году при подготовке юбилейного собрания сочинений литературовед Николай Гудзий нашёл в архиве Толстого предположительно первый набросок романа — четыре странички о том, как гости съезжаются после театра к княгине Врасской (будущая Бетси Тверская), обрывающиеся с появлением Карениной (здесь её зовут Нана). Рукопись действительно носит заголовок «Молодец баба», но это не первый вариант романа — скорее эскиз одной из глав, к тому же за последние годы удалось доказать, что этот набросок не первый по времени. Популярная в последние годы версия, что первый вариант «Карениной» начинался с фразы «В Москве была выставка скота», тоже не совсем верна: с выставки скота начинаются несколько черновых вариантов, но никак не первый; в пятой редакции, например, Ордынцев (будущий Лёвин) привозит на выставку в Зоологическом саду собственных тёлок и быка — и здесь же встречается с Алабиным (будущий Стива Облонский), который рассказывает ему о своей семейной размолвке.

Светское общество неоднородно: круг Лидии Ивановны не то же самое, что круг Бетси Тверской, гостеприимные московские нравы не похожи на строгий регламент петербургского общества. Толстой проводит своих героев по разным сегментам света, показывая, как работает механизм светского разговора и каким неписаным правилам подчиняется этот круг. Для высших сфер петербургского общества, к которым принадлежит Каренина, супружеская измена не составляет проблемы: важно лишь соблюдать внешние приличия и не относиться к происходящему серьёзно, любовная интрига, не выходящая на поверхность, лишь добавляет остроты в размеренный быт. Каренина виновата не тем, что изменила мужу: вместо того, чтобы тайно наслаждаться пикантным приключением, она ломает свою жизнь — и это в глазах света выходит за рамки допустимого. С другой стороны, признание и успех в обществе важны для Карениной лишь до известного предела. Жить с сознанием, что её не принимают в светских гостиных, для неё мучительно, но ради любви она готова смириться с этим; случай в театре, когда её оскорбляют соседки по ложе, глубоко ранит её, но ещё больше ранит холодность Вронского. Корень трагедии не в том, что говорят о ней в свете, но в том, что происходит в её душе.

На первый взгляд, такой вариант был возможен: после того, как Анна оправилась от родильной горячки, Стива Облонский приезжает к Каренину просить о разводе, и тот после некоторых терзаний соглашается — но почему-то вместо того, чтобы заняться необходимыми формальностями, Каренина с Вронским уезжают в Италию. На самом деле всё не так просто. Как объясняет в разговоре с Карениным адвокат, по законам того времени существует три основания для развода: длительное отсутствие одного из супругов, физические недостатки, мешающие деторождению, и документально зафиксированное прелюбодеяние. «Зафиксированное» — это значит, что факт прелюбодеяния должен быть подтверждён одним из супругов в присутствии трёх свидетелей (после этого уличённый (-ая) в грехе не имеет больше права вступать в брак при жизни супруга). В случае с Карениным возможен лишь третий способ, и чтобы не ставить под удар честь и будущее счастье своей жены, он должен сам инсценировать прелюбодеяние, пригласив заранее трёх свидетелей, — именно по такому экстравагантному пути шло большинство мужей в громких бракоразводных процессах того времени. То, что Каренин соглашается это сделать, — свидетельство его великодушия, но, похоже, сама Анна не в силах требовать от него этой жертвы. Она решает подвесить вопрос в воздухе, уехав в Италию, а потом и Каренин отказывается от этого варианта.

Кстати, в одном из ранних вариантов романа героиня получает-таки развод, но счастья ей это не приносит: в доме, где они живут с любовником, заводится беспутная богема, потом появляется несчастный брошенный муж, Татьяна (будущая Каренина) ссорится с Балашовым (будущий Вронский), на следующий день её тело находят в Неве.

Лидия Гинзбург в книге «О психологической прозе» указывает, что у Толстого нет «типов» или «характеров» в привычном смысле, его персонажи не добры и не злы от природы, они не объясняются через природные наклонности или социальные роли. Каждый из толстовских героев — это точка, в которой сходятся потоки мыслей, устремлений, мотивов, существующих на разных уровнях душевной жизни. Гений Толстого не только в способности прослеживать одновременное движение этих мыслей и эмоций, но в демонстрации их противоречий, в анатомии самообмана, того, как человек пытается «переодеть» свои чувства в допустимую для себя и общества форму, как низменные мотивы вызывают великодушные поступки (и наоборот), как слова маскируют истинные намерения. Всё это можно сказать и о «Войне и мире», но в «Карениной» Толстой расширяет поле описания, ещё глубже исследуя психологию любви и семейных отношений. Как Каренин живёт с чётким сознанием семейной катастрофы, одновременно не допуская эту мысль до сознания, как движутся мысли Анны в день перед самоубийством, что чувствует Лёвин во время родов жены — описания подобных состояний и ситуаций прежде не существовали в литературе. Как пишет Набоков, «невозможно представить, что Гомер в IX веке до н. э. или Сервантес в XVII веке н. э. описывали бы в таких невероятных подробностях рождение ребёнка» ³ Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 246. ⁠ . Толстой как бы играет с ожиданиями читателя: он предлагает знакомые маски (Анна — светская дама, Каренин — бездушный бюрократ, Вронский — романтический обольститель), чтобы тут же разрушить этот образ, показать, насколько узнаваемая социальная роль или литературный типаж не совпадает с подлинным устройством внутреннего мира. Толстой препарирует условности, которые накладывает на героев социальная среда, показывает, какие эмоции и мысли у его персонажей свои, а какие — навеяны окружением: так, главный (и возможно, единственный) недостаток Вронского для автора не в его слабости или бесчувственности, а в том, что все его стремления и переживания как бы взяты с чужого плеча. Наконец, Толстой просто описывает те состояния, которые до него не были переданы в словах, а возможно, даже осознаны: влюблённой Анне кажется, что она видит, как блестят её глаза в темноте. Рентгеновский луч Толстого просвечивает человека до таких глубин, что иногда становится страшно: автор знает о своих персонажах (и, вероятно, читателях) много такого, чего мы сами о себе не знаем.

Задолго до Фрейда Толстой видит в бессознательном силу, которая определяет характер и направляет судьбу: в снах проговаривается, предрешается то, что прячет от себя дневное сознание. Описание сна возникает уже на первой странице романа: Облонскому снятся стеклянные столы, которые поют «Il mio tesoro», они же маленькие графинчики, они же женщины. Эта абсурдная картинка определяет характер Стивы лучше тысячи слов: перед нами что-то лёгкое, пустотелое, очаровательно звенящее. Принципиально важно для романа другое видение — повторяющийся сон с мужичком. Он снится одновременно Анне и Вронскому: маленький лохматый мужичок с всклокоченной бородой склоняется над мешком и бормочет что-то по-французски. Вронский не понимает его слов, Анна способна их разобрать — «надо ковать железо, толочь его, мять»: «…В этих французских словах звучит идея железа, то есть чего-то расплющенного и раздавленного, чем станет она сама» ⁴ Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 262. ⁠ . Тот же сон снится Анне под утро перед смертью — мужичок уже ничего не говорит, но что-то делает с железом. Тот же мужичок проходит мимо окна поезда, куда садится Анна, и снова является ей в момент гибели. Вронский узнаёт в нём обкладчика, которого он встретил на медвежьей охоте. Можно предположить, что для Анны этот мужичок — что-то среднее между закутанным сторожем, который гибнет под колёсами поезда на Николаевском вокзале, и истопником, которого она видит в поезде. Но в эпизоде с последним её утренним сном мы узнаём, что тот же кошмар снился ей несколько раз задолго до встречи с Вронским — и, значит, не может быть навеян впечатлениями из жизни, а скорее предвосхищает их. Набоков видит в этом сне «символ чего-то сокровенного, постыдного, терзающего, ломающего и мучительного, лежащий на дне её новой страсти к  Вронскому» ⁵ Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. C. 258. ⁠ , но детали этого сна невозможно свести даже к такой обобщённой интерпретации. Ещё одна параллель в романе: сон, который снится одновременно Анне и Вронскому, — объяснение в любви Кити и Лёвина, читающих мысли друг друга. По ироничному замечанию Набокова, Толстой «скрепляет вензелеобразной связью два индивидуальных сознания — случай хорошо известный в так называемой реальной жизни» ⁶ Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. C. 255. ⁠ .

Все несчастливые люди несчастны по-своему — и вместе с тем потоку сознания Анны по пути на станцию Обираловка свойственны универсальные черты душевного кризиса. Её мысли словно ходят по кругу, возвращаясь к одной и той же мучительной точке: Вронский больше не любит её. Все внешние впечатления — вывески, лица прохожих — лишь возвращают её к той же невыносимой мысли. В этом замкнутом круге меняется восприятие прошлого и будущего: кажется, что вся жизнь была движением к этому роковому моменту и никакое развитие событий не способно избавить от страдания. Наконец, эта мысль абсолютизируется — охлаждение страсти, которое чувствует Анна, как будто оказывается проявлением универсального закона: «…Все мы созданы затем, чтобы мучиться, и все мы знаем это, и все придумываем средства, как обмануть себя». Проявления этой закономерности обнаруживают себя на каждом шагу: реплики прохожих вплетаются в ход мыслей Анны — и подтверждают жестокие истины, увиденные «в пронзительном свете» душевного беспорядка. В случайно услышанной фразе кроется подсказка, как избавиться от страдания, проходящий мимо поезд становится инструментом этого избавления. Основательница российской суицидологии Айна Амбрумова называет подобный комплекс переживаний реакцией эгоцентрического переключения: «Это остро возникающие, кратковременные реакции на столь же острые конфликты, которые начинаются с аффективных переживаний, но быстро генерализуются, охватывая все уровни психической деятельности. Идея суицида появляется в сознании внезапно, не подлежит обсуждению, приобретая непреодолимую побудительную силу. <…> Окружающая реальность изменяет своё смысловое содержание, воспринимаясь преимущественно с позиций возникшего суицидального мотива. <…> Объекты, находящиеся в поле зрения суицидента, нередко приобретают значение средств самоубийства, выбор которых падает на первый подходящий предмет…» ⁷ Амбрумова А., Тихоненко В. Диагностика суицидального поведения. М., 1980. ⁠ . По наблюдениям психологов, люди с подобным типом эмоциональных реакций при выходе из острой фазы преодолевают кризис, испытывают раскаяние и в наименьшей степени подвержены риску повторного суицида: если бы рядом с Карениной на станции оказался кто-то, кто мог бы её поддержать или хотя бы отвлечь её внимание, скорее всего, она осталась бы жива и вспоминала бы этот день как страшный сон.

Толстой использует этот приём, строя таким образом предсмертный монолог Анны, хотя самого понятия «поток сознания» на тот момент не существовало. Метафора сознания как потока принадлежит американскому философу Уильяму Джеймсу: впервые этот образ появляется в книге «Основы психологии» в 1890 году. Джеймс имеет в виду, что сознание не есть нечто статичное, невозможно поймать неподвижное состояние ума — в нём всегда перетекают и сплетаются впечатления, воспоминания, чужие голоса и собственные устойчивые фигуры мысли. Поток сознания стал в XX веке одним из маркеров модернистской литературы: описание персонажа через текучий до бессвязности поток его мыслей, как бы зафиксированных на бумаге, используют Джойс, Вирджиния Вулф, французский «новый роман», Саша Соколов и его российские последователи. Набоков определяет это как «своего рода запись сознания действующего лица, текущего вперёд и вперёд, перескакивание с одного образа и идеи на другую без всякого авторского комментария и истолкования» ⁸ Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 263. ⁠ . В сцене, где обиженная на Вронского Анна едет на станцию Обираловка, этот приём действительно возникает впервые в истории литературы — за полвека до Джойса и остальных. Толстой как бы ведёт прямую трансляцию из головы Анны: мимолётные мысли по поводу вывесок или лиц прохожих переплетаются с обрывочными воспоминаниями и попытками осознать своё положение. Лидия Гинзбург пишет, что в этом монологе переплетаются два характерных для Толстого типа внутренней речи: хаотическая нерасчленённая речь, знакомая нам по снам героев «Войны и мира» или предсмертному бреду Андрея Болконского, и аналитика переживаний героя, суждения, которые он выносит о самом себе. Вывеска «Тютькин, coiffeur» и мгновенный каламбур по этому поводу соседствуют в потоке сознания Анны с анализом сложившейся ситуации: «А между мною и Вронским какое же я придумаю новое чувство? Возможно ли какое-нибудь не счастье уже, а только не мучение? Нет и нет!» Психология XX века доказала, что буквальный перевод содержания сознания в слова невозможен, но Толстой и не пытается этого делать: сплетение мыслей Карениной нужно ему, чтобы показать «пронзительный свет, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений» и дать почувствовать душевный хаос, влекущий её к смерти.

Поезд для середины XIX века — олицетворение прогресса, а Льву Николаевичу с прогрессом не по пути. Впрочем, в романе всё не настолько прямолинейно: поезд здесь не просто модное средство передвижения, это портал между двумя мирами — между гостеприимной Москвой и холодным Петербургом, между размеренной семейной жизнью и неконтролируемой страстью, между жизнью и смертью; поезд становится пространством и средством этого перехода. Знакомство Анны и Вронского начинается со смерти сторожа под колёсами поезда. Их первое объяснение происходит на перроне — где ветер стучит оторванным железным листом и разносится стук молотка по железу. В поезде Анна видит истопника, который тут же переходит в её сон и начинает грызть что-то в стене, «потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом всё закрылось стеной» — позже это раздирание и этот огонь отзовутся в сцене смерти Анны. Поезд — это раздирающая тяжесть (в сцене близости Анна чувствует себя растоптанной и раздавленной), жар и холод страсти, железная сила судьбы. В поезде будет рассказывать о своей жизни герой «Крейцеровой сонаты», которая во многом продолжает тему «Карениной». То, что жизнь Толстого обрывается именно на железнодорожной станции Астапово, можно считать ещё одной необъяснимой параллелью, которые автор так любил выстраивать в своих произведениях.

Как замечает Борис Эйхенбаум, ближе к финалу центр тяжести романа смещается: уже в шестой и седьмой частях, перед самоубийством Карениной, гораздо большее место начинает занимать Лёвин и его окружение: «Чем ближе к концу, тем фигура Лёвина становится всё более автобиографической, а роман — всё более похожим на страницы авторского дневника» ⁹ Эйхенбаум Б. М. Работы о Льве Толстом. СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2009. C. 653. ⁠ . Толстому важно закончить разговор с самим собой, нащупать ответы на мучившие его вопросы: основы семьи, устройство крестьянского хозяйства, смысл и оправдание жизни как таковой. В каком-то смысле восьмая часть «Карениной» близка по своей функции к эпилогу «Войны и мира»: автору необходимо проследить судьбу героев по окончании основного действия, а заодно вынести последние суждения по поводу затронутых в романе проблем (в «Карениной» эта роль отдана Лёвину). Развязку линии Вронского подсказывает ход исторических событий: начинается война на Балканах, куда из России едут добровольцы, и Вронский, как уже не раз случалось, выбирает занятие, одобряемое столичным обществом, — то ли под воздействием внутренней боли, то ли под впечатлением от того, что пишут газеты (Набоков считал эту привязку к актуальным событиям ошибкой Толстого: «Наверное, это единственный запрещённый приём в романе: слишком уж он прост, слишком кстати подвернулся»).

Война на Балканах, начавшаяся с восстания боснийцев против Турции в 1875 году, позволила сильнее привязать последние главы романа к актуальным событиям. На помощь «братьям-славянам» в Сербию отправляются тысячи добровольцев, к ним присоединяется и Вронский. Как и в случае с другими «социально ответственными» затеями Вронского, Толстой видит в добровольческом движении очередную блажь столичного общества, непонятную простому народу. Устами князя Щербацкого он осуждает тогдашних диванных публицистов, призывавших читателей отправляться на войну: «Я только бы одно условие поставил. <…> Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!» Именно разногласия по вопросу о добровольческом движении приводят к тому, что редактор «Русского вестника» Михаил Катков отказывается публиковать последнюю часть «Карениной» в журнале; этот же фрагмент вызывает гнев Достоевского. Впрочем, когда Александр III в апреле 1877 года публикует манифест о вступлении России в войну против Турции, Толстой меняет отношение к войне и огорчается из-за неудач русских войск: «Как мало занимало меня сербское сумасшествие и как я был равнодушен к нему, — пишет он А. А. Толстой, — так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня».

Лёвин не сразу выдвигается на передний план: в первых набросках «Каренина» — классический любовный треугольник, где остальные герои выступают лишь фоном. Превратившись если не в главного, то в равноправного по отношению к Карениной и Вронскому героя, Лёвин одновременно становится полномочным представителем автора: Толстой доверяет ему свои размышления о жизни, семье и хозяйстве и даже придаёт ему автобиографические черты. Перед свадьбой Лёвин показывает Кити свой интимный дневник — точно так же, как это сделал Толстой, готовясь к венчанию с Софьей Берс; описание первых месяцев семейной жизни Лёвина явно передаёт личный опыт автора, подобно Толстому, Лёвин ходит на охоту и косит траву с мужиками, из «Исповеди» мы знаем, что Толстой — точно так же, как делает Лёвин, — прятал шнурок и боялся брать на охоту ружьё, чтоб не покончить с собой; сама фамилия героя говорит о родстве с автором. Лёвин как бы задаёт «позитивную повестку», альтернативную истории Анны: вместо слепой страстной любви, которая сжигает человека изнутри, он движется к идеалу любви, заставляющей забывать о своём эго во имя высшей правды. Не всем эта альтернатива кажется убедительной: если любовь Анны дана нам во всей захватывающей чувственной полноте, то идеал Лёвина — скорее в виде умозрительного поиска. Его (или переданные через него авторские) рассуждения Набоков, к примеру, считал вовсе излишними: «Толстой-художник допускает ошибку, уделяя им столько страниц, тем более что они тесно связаны с определённым историческим отрезком и собственными идеями Толстого, которые менялись со временем и быстро устарели» ¹⁰ Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 226–227. ⁠ .

Известно, что в семейном кругу Толстого называли Лёв. Сохранилось единственное свидетельство Константина Леонтьева, что Толстой произносил фамилию своего персонажа как «Лёвин». Набоков в англоязычном издании своих лекций приводит транскрипцию Lyovin. Однако, учитывая иноязычное происхождение и общепринятое произношение имени Лев, а также в отсутствие прямых авторских указаний не будет ошибкой произносить фамилию через «е». Интересно, что прежде, чем окончательно переименовать героя, который в первых редакциях носил фамилию Ордынцев, Толстой дал ему фамилию Ленин ¹¹ Гусев Н. Лев Толстой. Материалы к биографии. М.: Издательство АН СССР, 1963. С. 296. ⁠ .

Брат Лёвина Николай как будто позаимствован Толстым из романа Достоевского: болезненная худоба, метания между аскетизмом и развратом, одержимость утопическими идеями, подробно выписанные предсмертные страдания. На самом деле образ Николая взят из жизни Толстого. Его биография и внешность отсылают к фигуре Дмитрия Николаевича Толстого, старшего брата писателя: в молодости он отличался замкнутым характером, был строг и религиозен, писал записки об улучшении положения крестьян, мечтал послужить отечеству на гражданской службе, но в 26 лет тяжело заболел и пустился кутить. Подобно Николаю Лёвину, он проводит время в кабаках и за картами, берёт на содержание женщину из «дома разврата» и строит несбыточные планы выбраться из трясины. Толстой успел увидеть его за несколько месяцев до смерти, в октябре 1855 года: «Он беспрестанно кашлял и плевал, и не хотел умирать, и не хотел верить, что он умирает». Борис Эйхенбаум считает, что в образе брата Лёвина присутствуют и черты Николая Толстого, который умер от чахотки в сентябре 1860 года. Как писал Лев Николаевич ещё одному брату, Сергею, «мы любили и уважали его положительно больше всех на свете»; известно, как много значило для Льва мнение Николая и как скептически относился старший брат к помещичьим проектам Льва. Ссора Лёвиных, где Николай упрекает Константина в том, что тот «только оригинальничает», «хочет потешить своё самолюбие» и «показать, что он не просто эксплуатирует мужиков, а с идеей», наверняка повторяет аналогичные разговоры братьев Толстых. В контексте романа Николай служит как бы внешней совестью Константина Лёвина: он проверяет на прочность его идеи и его способность любить — способен ли он быть милосердным к самому родному человеку, несмотря ни на что? Последней проверкой становится смерть Николая: Лёвин переживает чувство ужаса перед неизбежностью смерти и понимает, что только любовь способна спасти его от отчаяния.

Вопреки первой фразе романа, нельзя сказать, что Толстой решил специально показать пример счастливой семьи в противовес несчастливым: Лёвина и Кити скорее отличает от других романных семей само отношение к браку, а не особенный успех их семейного предприятия. Брак для них не формальное установление, как для Каренина, не форма светского приличия, как для Стивы, и далеко не только труд, основанный на сознании долга, как для Долли. Семья для Толстого — это путь нравственного исправления и самоотречения: трудности первых месяцев жизни Кити и Лёвина показывают, как сложно даже любящим людям отказаться от чего-то важного в себе и понять другого. Современная гендерная критика могла бы указать, что пропорции этого самоотречения не равны: Кити приходится полностью отказаться от привычного образа жизни ради дома и детей, в то время как дорогие Лёвину занятия хозяйством, охота и духовные поиски разворачиваются в полный рост. Так или иначе, семья для Толстого — это не лотерея, в которой может повезти или нет, а путь навстречу друг другу с негарантированным результатом. Как пишет Толстой в дневнике 30 сентября 1894 года: «Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. <…> …Описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это всё равно, что, описывая путешествие человека, обрывать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам».

Когда именно Толстой прочитал роман Флобера, в точности не известно, но к началу работы над «Карениной» он определённо знаком с книгой хотя бы в общих чертах: ещё весной 1857 года он прожил месяц в Париже и много общался с Тургеневым, который, в свою очередь, дружил и состоял в переписке с Флобером, автором только что вышедшего нашумевшего романа. У «Карениной» и «Бовари» общая фабульная конструкция — любовь, измена, самоубийство, — но есть нюансы. Эмма Бовари, грубо говоря, «начиталась книг»: жизнь с примерным мужем кажется ей скучной по сравнению со сценами из романов, но и тот способ, которым она пытается вырваться из серого буржуазного быта, оказывается вполне литературным. По выражению Набокова, она нарушает «шаблонные условности тем или иным шаблонным способом, из которых адюльтер — шаблоннейший способ над шаблонностью возвыситься». Для Анны любовь к Вронскому не просто способ добавить красок в серую обыденность; это трагическая страсть, ею движет сила чувств, нерастраченных в семейной жизни. Характер Бовари более плоский: она не испытывает жалости к мужу, не страдает из-за расставания с ребёнком, её вполне устраивает двойная жизнь — с видимостью семейных приличий и романтическими приключениями на стороне. Можно сказать, что Флобера больше интересует описание среды, к которой принадлежит Эмма, а Толстого — динамика чувств Анны. Но это не значит, что один роман в чём-то проигрывает другому: как писал Набоков, «в поэме Флобера больше музыкальной стройности, это одно из самых музыкальных произведений мировой литературы, в великом романе Толстого больше мощи» ¹² Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 279. ⁠ .

Дом и семья, без которых невозможна счастливая жизнь, — для Толстого это и нравственный идеал, и жизненный проект, и предмет многолетней художественной рефлексии. Уже в 50-е годы взгляды Толстого на этот предмет выглядят архаично: вокруг спорят об эмансипации, женском равноправии и институте брака, общество зачитывается романами Жорж Санд, по поводу которых Толстой говорит однажды на обеде в редакции «Современника»: «Героинь её романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам». Десятилетием позже Чернышевский в романе «Что делать?» рисует новый тип семейных отношений, свободных от обязательств и эгоистической привязанности. Отголоски споров о семье и браке слышны в «Карениной»: княгиня Щербацкая не может понять, как теперь выдавать дочерей замуж, по-английски или по-французски, Песцов и Кознышев спорят о женских правах, старый князь Щербацкий замечает по этому поводу — это «всё равно что я искал бы права быть кормилицей». Ответ на эти вопросы уже сформулирован Толстым в эпилоге «Войны и мира»: достоинство женщины — в том, чтобы понять своё призвание, заключающееся в поддержании очага и продолжении рода; «толки и рассуждения о правах женщин, об отношении супругов, о свободе и правах их… <…> …существовали только для тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не всё его значение, состоящее в семье». Как ни странно, «Каренина» не даёт ответа на эти вопросы: Толстой показывает, к чему приводит разрушающая семью эгоистическая страсть, но через истории Карениной и Долли Облонской он говорит и о том, как неестественен и мучителен брак, не основанный на любви. Облонский и Лёвин отстранённо, с непониманием смотрят на обряд венчания, таинство, на котором основана нерушимость брака. Первые месяцы семейной жизни Кити и Лёвина — история взаимных непониманий и обид, и, несмотря на духовные прозрения Лёвина в последних главах, у читателя нет уверенности, что это непонимание будет когда-либо преодолено. «Каренина» — переломный момент: построение семейной идиллии оказывается невозможным для автора и в собственной жизни, и в литературе. Толстой много читает в это время Шопенгауэра, с его рассуждениями о половом влечении как слепой силе рода, которая заставляет человека принимать интересы эволюции за свои собственные чувства; высшая мудрость, по Шопенгауэру, — выйти из этого потока принципиально неутолимых желаний. Ближе к концу жизни Толстой возвращается к истории супружеской неверности в «Крейцеровой сонате», и здесь плотская любовь оказывается греховной, разрушительной даже в границах брака: «Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям даже в том случае, если бы вступающие в брак имели целью продолжение рода человеческого. <…> …Плотская любовь, брак, есть служение себе и поэтому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, и потому с христианской точки зрения — падение, грех». Брак, основанный на чувственности, — это двое колодников, скованных одной цепью. Толстой всё больше смотрит на плотскую любовь, вне зависимости от её отношения к семейным узам, как на одержимость и в заглавии одного из рассказов называет агента этой одержимости: дьявол. Толстой по-прежнему пытается увидеть идеал: двое людей могут соединиться в браке как одно целомудренное существо, если до брака они были целомудренны и если понимают брак как служение Богу. Но, как часто бывает у Толстого, эта умозрительная схема выглядит призрачной, надуманной на фоне мрачных картин чувственной одержимости в его поздних рассказах.

Все детали в «Карениной» точны и не случайны: они что-то говорят о человеке, которому свойственны, или о человеке, чьими глазами мы их видим. В Каренине примечательны не сами по себе торчащие уши, а то, что Анна впервые замечает их на вокзале после встречи с Вронским. «Раньше она никогда не обращала на них внимания, потому что никогда не оглядывала его критически, он был неотъемлемой частью той жизни, которую она безоговорочно принимала. Теперь всё изменилось. Её страсть к Вронскому — поток белого света, в котором её прежний мир видится ей мёртвым пейзажем на вымершей планете» ¹³ Набоков В.В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 227. ⁠ . Лёвин замечает у Гриневича, одного из подчинённых Облонского, длинные, загибающиеся книзу ногти — для него это знак, что люди в этом месте заняты чем-то праздным и бессмысленным. Толстой не расшифровывает смысл ногтей, он лишь показывает, как Лёвин обращает на них внимание, и мы можем догадаться почему. Икры атлетически сложенного камергера напоминают Каренину о собственном неблагополучии и внушают мысль, что «всё в мире есть зло». Расшифровку деталей можно продолжать бесконечно: так, «непокорный, отскальзывающий гриб», который Кити пытается зацепить на тарелке во время обеда перед объяснением с Лёвиным, может символизировать то чувство, которое она уже переживает, но не может для себя сформулировать, — хотя, наверное, иногда гриб это просто гриб.

По воспоминаниям князя Оболенского, Толстой описывает реальный случай, произошедший на скачках в Красном Селе: лошадь князя Дмитрия Борисовича Голицына при взятии барьера сломала себе спину. Скачки нужны в романе не только как очерк нравов, способ показать, как высшее общество упивается жестокими бессмысленными развлечениями, — падение и смерть лошади, виновником которых непреднамеренно становится Вронский, оказываются предвестием будущего падения и смерти Анны. Вронский, стоящий над телом умирающей лошади, и Вронский, стоящий над телом Анны в сцене их первой близости, описаны одними и теми же словами: бледный, с дрожащей (или трясущейся) нижней челюстью. «Сломав спину Фру-Фру и разбив жизнь Анны, Вронский в сущности действует одинаково» ¹⁴ Набоков В. В. Лекции о русской литературе. М.: Независимая газета, 1998. C. 253. ⁠  — он будто не понимает и боится того, что сделал. В одной из ранних редакций эта параллель была выражена ещё более явно: главную героиню звали Татьяна, а лошадь — Tiny (то есть Таня). Вероятно, Толстой поменял имя после того, как купил у своего приятеля князя Оболенского английскую верховую по кличке Фру-Фру, но и здесь не обошлось без скрытых параллелей: как отмечает Эйхенбаум, Фру-Фру — героиня одноимённой французской пьесы, которая широко идёт в 1870-е на русской сцене; она бросает мужа и сына и уходит с любовником, муж убивает любовника на дуэли, а Фру-Фру возвращается домой и умирает. «Назвав лошадь Вронского Фру-Фру, Толстой… усилил, углубил сюжетную символику сцены: Фру-Фру превратилась в своего рода сюжетное иносказание, намекающее на будущую судьбу Анны» ¹⁵  Эйхенбаум Б. М. Работы о Льве Толстом. СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2009. C. 683. ⁠ .

Слова «Мне отмщение, и Аз воздам» звучат в библейской книге Второзаконие, где их произносит разгневанный на людей Иегова, и затем повторяются в Послании к римлянам апостола Павла: «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь».

Казалось бы, смысл понятен: Бог наказывает человека за грехи, Анна согрешила — силы небесные отправили её под поезд. Но тут же возникают вопросы. Анна в романе, мягко говоря, не выглядит исчадием зла, которое заслуживает смертной кары, — она жертва собственных страстей, но не более. Вокруг неё живут десятки героев романа, которые грешат легко, непринуждённо и в гораздо больших масштабах, и никакая карающая длань на них за это не снисходит. Анонсированный в эпиграфе Божий суд крайне избирателен и необъективен.

Сломав спину Фру-Фру и разбив жизнь Анны, Вронский в сущности действует одинаково

Владимир Набоков

Борис Эйхенбаум в своей книге «Лев Толстой. Семидесятые годы» посвящает целую главу разбору разных трактовок эпиграфа. Для Достоевского это аргумент против социалистов и прогрессистов: зло в человеке таится глубже, чем мы можем постичь, нам не под силу исправить общественные пороки и переустроить жизнь на справедливых началах, есть высший судия, «ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека» (всё хорошо, но где здесь Анна?). Ещё один современник Толстого, критик Михаил Громека, пишет, что в области чувств нет свободы, но есть объективные законы, брак — единственная форма отношений, позволяющая жить в согласии с собой и общественным мнением; нарушение этих законов влечёт за собой возмездие. В свете этой интерпретации Анна выглядит ученицей, которая плохо вела себя на уроке и получила двойку, этот подход совершенно игнорирует трагическое начало в судьбе Карениной, да и «жизнь в согласии с общественным мнением» — последнее, что волнует автора. Марк Алданов обращает внимание как раз на избирательность правосудия: «Если сокращённо выразить то, что действительно сказал в своём романе Л. Н. Толстой, мы получим чудовищную формулу: никто из этих людей не виновен и не заслуживает отмщения, но всё же некоторым «Аз воздам». Викентий Вересаев пишет в «Воспоминаниях» о своей версии: жизнь для Толстого по природе своей светла и радостна, человек сам загрязняет её малодушием, страхом и ложью, «если человек не следует таинственно-радостному зову, звучащему в его душе, если он робко проходит мимо величайших радостей, уготованных ему жизнью, кто же виноват, что он гибнет в страхе и муках?» Эйхенбаум, опираясь на собственные высказывания Толстого, приходит к выводу: эпиграф нельзя считать итогом, кратким резюме или выражением главной мысли романа. Для Толстого было важно сказать, что зло (в толстовской терминологии — «дурное»), которое совершает человек, становится причиной его собственных страданий, «всего горького, что идёт не от людей, а от Бога». Смерть Анны — не Божья кара, а естественное следствие её страданий, вызванных её же поступками. Что же до «общественного мнения», то оно действительно ни при чём: Каренина и Вронский виноваты не перед обществом, а перед самой жизнью, и не людям (а стало быть, и не читателям) их судить.

Чтобы ответить на этот вопрос, требуется божественное всеведение; тут интересно другое — правило, сформулированное Толстым в первой фразе романа, оказалось применимым к самым разным областям знания. «Принцип Анны Карениной» в грубом виде можно сформулировать так: система может быть успешной при совпадении нескольких факторов, отсутствие любого из них обрекает её на неудачу — то есть все успешные системы одного класса будут похожи, а потерпевшие крах могут отличаться по множеству признаков. Джаред Даймонд в книге «Ружья, микробы и сталь» использует этот принцип для объяснения, почему человеку удалось одомашнить так мало животных: для одомашнивания необходимо сочетание шести факторов (быстрый рост, низкий уровень агрессии и так далее), если животное лишено хотя бы одного признака — вся затея оказывается невыполнимой. Математик Владимир Арнольд основывает на этом принципе свою теорию катастроф: поскольку успешные системы должны сочетать в себе несколько ведущих к успеху факторов, они оказываются более хрупкими (плохая новость для счастливых семей). «Принцип Анны Карениной» объясняет самые разные процессы — от потрясений на финансовых рынках до адаптации биологических организмов к меняющимся условиям. Наверное, объясняет он и семейное счастье — если понимать его как одновременное совпадение всех необходимых для счастья факторов (читатели могут назвать их сами). Впрочем, задолго до Толстого похожую мысль сформулировал Аристотель во второй книге «Никомаховой этики»: «Совершать проступок можно по-разному… между тем поступать правильно можно только одним-единственным способом (недаром первое легко, а второе трудно, ведь легко промахнуться, трудно попасть в цель)».

«Каренина» — один из самых востребованных в кино романов: на сегодняшний день существует более 30 экранизаций, причём восемь из них были сделаны уже в 1910-е годы. По сюжету романа сняты бразильский сериал, индийское кино, фильм-балет с Майей Плисецкой, армянская короткометражка и казахский фильм «Шуга». Главная Каренина эпохи чёрно-белого кино — Грета Гарбо, она играет эту роль дважды: в немом фильме «Любовь» (1927), где для американского проката пришлось доснять хеппи-энд (Анна и Вронский воссоединяются после смерти Каренина), и в одной из первых экранизаций со звуком 1935 года. Вивьен Ли в английском фильме 1948 года играла практически саму себя: подобно героине романа, она мучительно уходила от мужа к Лоуренсу Оливье; впрочем, фильм не выходит за рамки стандартной для того времени мелодрамы. Классическая советская «Каренина» — фильм Александра Зархи 1967 года с Татьяной Самойловой. Недружелюбный критик мог бы заметить, что актриса снова играет здесь Белку из «Летят журавли», только в изменившемся антураже, — тем не менее позднесоветский зритель представляет себе Каренину именно по роли Самойловой: «Каренина» пользовалась огромным успехом (89-е место по сборам за всю историю советского проката) и даже была отобрана в основной конкурс Каннского фестиваля 1968 года, но тот был сорван из-за студенческих волнений. За «Каренину» с завидной регулярностью берётся Голливуд: в 80-е Анну играет Жаклин Биссет, в 90-е — Софи Марсо, в последней по времени экранизации 2012 года — Кира Найтли. Последняя экранизация вышла уже в эпоху социальных сетей, и оказалось, что вопрос, как правильно показывать «Каренину» в кино, является в России одним из важнейших. Режиссёр Джо Райт и сценарист Том Стоппард создали нарочито условное, бутафорски-театральное пространство воображаемой России: одни зрители увидели в этом собрание самых ходульных штампов (что свидетельствовало, по мнению Дмитрия Быкова, о бесконечной усталости Запада от России), другие защищали право авторов на собственную интерпретацию. Не меньшего масштаба бури пронеслись по соцсетям после показа двух российских сериалов — Сергея Соловьёва с Татьяной Друбич и Карена Шахназарова с Елизаветой Боярской (в последнем постаревший Вронский встречает сына Карениной на Русско-японской войне); нет сомнений, что выход в 2018 году фильма Юрия Грымова «Анна Каренина» выведет дискуссию об интерпретациях классики на новый уровень (уже известно, что в финале фильма «героиня бросается под поезд, после чего зрители видят многих мужчин, — очевидно, разных возрастов и национальностей — в состоянии горя и отчаяния. Параллельно падают оземь красные розы, скачут лошади, бегут облака»). Спустя сто с лишним лет после первой попытки перенести «Каренину» на экран можно признать: все неудачные «Каренины» видят в романе лишь мелодраматическую фабулу в пышных декорациях, а все относительно удачные «Каренины» удачны по-своему.