Хроника болезни и умирания судейского чиновника, которой предшествует история его жизни. Единственное в своём роде произведение, рассказывающее о том, как человек переживает приближение конца, какие психологические уловки использует, чтоб увернуться от осознания его неизбежности, и как наконец осознаёт смерть — важнейшее в жизни дело, которое полностью меняет понимание самой жизни.

Начало 1880-х для Толстого — время «духовного переворота»: он пересматривает собственную жизнь, формулирует свой символ веры — излагает идеи, которые лягут в основу толстовства. Замысел рассказа о «простой смерти простого человека» относится к 1881 году; его первоначальное название — «Смерть судьи». В это же время Толстой готовит к публикации «Исповедь», заканчивает основные свои религиозно-догматические сочинения — «Исследование догматического богословия» Религиозно-философское сочинение Толстого, в котором он исследует православную догматику и излагает собственное понимание Евангелия. За основу работы было взято «Православно-догматическое богословие» московского митрополита Макария. Впервые труд Толстого под заглавием «Критика догматического богословия» был напечатан в Женеве (в 1891 году первый том, в 1896 году — второй). В 1908 году «Исследование» было опубликовано в России. ⁠ и «Соединение и перевод четырёх Евангелий» В этой работе Лев Толстой заново переводит с древнегреческого языка Евангелие, пытаясь отделить «истинный» смысл христианства от его последующего церковного искажения. Помимо изложения Евангелий Толстой даёт своё понимание христианского учения. В письме Черткову он пишет, что «это сочинение — обзор богословия и разбор Евангелий — есть лучшее произведение моей мысли, есть та одна книга, которую (как говорят) человек пишет во всю свою жизнь». В 1901 году труд был опубликован в чертковском издательстве в Англии, в 1906 году — как приложение к журналу «Всемирный вестник». ⁠ — и начинает работу над трактатами «В чём моя вера?» Религиозно-философский трактат, в котором Толстой изложил своё понимание учения Христа и систему убеждений, которую его последователи назовут толстовством. Одна из центральных идей книги — проповедь непротивления злу насилием, составляющая, по мнению Толстого, главную ценность Евангелия. Трактат был опубликован в 1884 году, но арестован цензурой из-за критики Церкви. Был переиздан в Женеве в 1888 году. ⁠ и «Так что же нам делать?» Работа создавалась по следам московской переписи 1882 года, в которой Толстой лично принимал участие. В первой части книги писатель рассказывает о поразившей его городской нищете, раскаивается в «барском» образе жизни своей семьи, а во второй — пытается найти пути изменения несправедливого устройства общества. Отрывки трактата печатались в журнале «Русское богатство» в 1885–1886 годах. Полностью книга была опубликована в Женеве в 1886 году под заглавием «Какова моя жизнь», а в России — в издательстве «Посредник» в 1906 году. ⁠ . Идея повести долго остаётся нереализованной; 27 апреля 1884 года Толстой записывает в дневнике: «Хочу начать и кончить новое: либо смерть судьи, либо записки сумасшедшего»; из последующих записей следует, что какие-то наброски рассказа к тому времени уже существовали. Название «Смерть Ивана Ильича» впервые упоминается в письме Софьи Андреевны Толстой к Татьяне Кузминской Татьяна Андреевна Кузминская (урождённая Берс; 1846–1925) — писательница, мемуаристка, сестра Софьи Толстой. По словам писателя, Кузминская (наряду с Софьей) была прототипом Наташи Ростовой в «Войне и мире». Писала рассказы, автобиографические повести, сотрудничала с журналом «Вестник Европы». Автор книги воспоминаний «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», опубликованной в 1925–1926 годах. ⁠ от 4 декабря 1884 года: она сообщает, что муж читал отрывок из нового рассказа; «вот пишет-то, точно пережил что-то важное». В первоначальном варианте повесть представляла собой дневник самого Ивана Ильича, позже (приблизительно осенью 1885 года) Толстой переходит к повествованию от лица автора. Окончательная редакция текста датирована 25 марта 1886 года.

«Смерть Ивана Ильича» — одна из вершин толстовской интроспекции: автор следит не только за изменениями эмоций и настроения, осознанными или неосознаваемыми мотивами поступков, но даже за мельчайшими физиологическими ощущениями. Повесть знаменует поворот к «позднему Толстому»: автор как будто пытается приглушить красоту слога в пользу дидактичности. Язык становится суше и минималистичнее: по выражению литературоведа Сергея Бочарова, «слово автора начало сокращаться и упрощаться, сжиматься, оно начало засыхать и в то же время до крайности обостряться». Риторические фигуры «Смерти Ивана Ильича» напоминают о толстовских трактатах (отчасти создававшихся в одно время с повестью), но, в отличие от публицистических своих произведений, на заданные героем вопросы «зачем?» автор не даёт прямого ответа.

Знакомство Толстого с Иваном Мечниковым, прокурором тульского суда, а также история его последующей болезни и смерти. Уход из жизни близких людей — Ивана Тургенева (1883) и князя Леонида Урусова Леонид Дмитриевич Урусов (1837–1885) — чиновник, переводчик, общественный деятель. Служил в министерстве иностранных дел, министерстве внутренних дел, был тульским вице-губернатором. В 1877 году Урусов познакомился с Толстым, в 1885 году они вместе совершили путешествие в Симеиз. Перевёл на французский толстовский трактат «В чём моя вера?», считал себя последователем Толстого. ⁠ (1885). Собственные размышления о смысле смерти, проходящие через самые разные тексты Толстого — от ранних дневниковых записей до сцены смерти князя Андрея в «Войне и мире», от рассказа «Три смерти» до «Исповеди» и религиозно-философских сочинений 1880-х годов.

В 1886 году, в очередной, двенадцатой части «Сочинений графа Л. Н. Толстого», издававшихся Софьей Андреевной Толстой.

В первых же отзывах, появляющихся в письмах и дневниках современников, повесть расценивается как одна из вершин творчества Толстого и мировой литературы вообще.  

«Ни у одного народа, нигде на свете нет такого гениального создания, — пишет Толстому Владимир Стасов Стасов Владимир Васильевич (1824–1906) — музыкальный и литературный критик, искусствовед, общественный деятель. Начал публиковаться в 1847 году, сотрудничал с «Отечественными записками». За связь с кружком петрашевцев его арестовали и заключили в Петропавловскую крепость. После освобождения Стасов уехал за границу. В 1854 году вернулся в Россию, поучаствовал в создании группы композиторов «Могучая кучка» (именно Стасов придумал её название), помогал с организацией первых выставок передвижников. До конца жизни работал заведующим художественным отделом Публичной библиотеки. ⁠ 25 апреля 1886 года. — Всё мало, всё мелко, всё слабо и бледно в сравнении с этими 70-ю страницами». Пётр Чайковский 12 июля 1886 года пишет в дневнике: «Прочёл «Смерть Ивана Ильича». Более чем когда-либо я убеждён, что величайший из всех когда-либо и где-либо бывших писателей-художников,— есть Л. Н. Толстой. Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают всё великое, что дала человечеству Европа...»

Степень восторгов вокруг новой повести такова, что Николаю Лескову приходится вступиться за писателей-современников, чей талант, по общему мнению, несопоставим с величием Толстого. В статье «О куфельном мужике и проч.» он пишет:

«При достойных похвалах графу некоторые из критиков в несколько приёмов старались обнаруживать при этом своё особенно презрительное отношение ко всем другим писателям, которые «тоже пишут» и тоже «писателями называются».
Это напоминает одного из героев Писемского, который, едучи в вытертой шубе, говорит ей презрительно:
— Эх ты, сволочь! А тоже шубой называешься»

Для Лескова главное содержание повести — в том, насколько равнодушны к чужому горю оказываются «так называемые образованные люди русского общества», и в том, как «над всем этим бесчувственным сонмищем высоко возвышается и величаво стоит... «куфельный мужик», который всех участливее, потому что он живёт, зная, что ему «самому помирать придётся!». Николай Михайловский Николай Константинович Михайловский (1842–1904) — публицист, литературовед. С 1868 года печатался в «Отечественных записках», а в 1877 году стал одним из редакторов журнала. В конце 1870-х сблизился с организацией «Народная воля», за связи с революционерами несколько раз высылался из Петербурга. Михайловский считал целью прогресса повышение уровня сознательности в обществе, критиковал марксизм и толстовство. К концу жизни стал широко известным публичным интеллектуалом и культовой фигурой в среде народников. ⁠ , в свою очередь, считает, что новая повесть «не есть первый номер ни по художественной красоте, ни по силе и ясности мысли, ни наконец по бесстрашному реализму письма», но подобные сдержанные отзывы остаются в меньшинстве — авторитет Толстого как писателя к этому времени непререкаем, и если его религиозно-философские сочинения (находящиеся, впрочем, под цензурным запретом) провоцируют ожесточённые споры, то достоинства новой повести не ставятся под сомнение практически никем.

Владимир Набоков в своих «Лекциях о русской литературе» называет повесть «самым ярким, самым совершенным и самым сложным произведением Толстого». «Одно из величайших его [Толстого] творений», — пишет Лидия Гинзбург. Можно привести ещё множество подобных отзывов: повесть заслуженно считается одной из вершин творчества Толстого. Описанные Толстым переживания отчуждения, заброшенности, трагического абсурда, охватывающие человека на пороге смерти, станут предметом исследования философов-экзистенциалистов: исследователи отмечают, что концепция «бытия-к-смерти» По Хайдеггеру, один из основных модусов существования, в котором обнаруживается подлинное бытие человека. Смерть нами не выбрана, для нас непредставима, но всегда индивидуальна — её невозможно ни с кем разделить. Осознание неизбежности смерти возвращает полноту человеческого бытия: знание, что тебя может не быть, даёт возможность понимания, что ты по-настоящему существуешь. ⁠ Мартина Хайдеггера во многом следует за рассуждениями о смерти в повести Толстого (Хайдеггер упоминает «Ивана Ильича» в примечании к трактату «Бытие и время»). Мотивы повести найдут продолжение в самых разных произведениях, имеющих дело со смертью: Чехов в рассказе «Архиерей» вернётся к переживанию смерти как освобождения, Бунин в «Господине из Сан-Франциско» вновь покажет, как смерть обессмысливает привычное обыденное существование, для Кафки («Превращение»), Беккета («Мэлон умирает») и модернистской литературы в целом будут важны описанные Толстым ощущения абсурда и отчуждения, связанные с переживанием собственной смертности.

Существует несколько вольных экранизаций повести, самая известная из них — «Жить» Акиры Куросавы (1952), а самая курьёзная — «Иван под экстази» (2000), независимый американский фильм о сексе, наркотиках и смерти голливудского продюсера. Ближе всего к тексту повести подходит картина Александра Кайдановского «Простая смерть» (1985), в которой также использованы фрагменты из других произведений и дневников Льва Толстого.

«Если человек научился думать, про что бы он ни думал, он всегда думает о своей смерти» — эти слова Толстого, сказанные в 1902 году в крымской Гаспре (когда сам Толстой находился на пороге смерти В мае 1902 года Лев Толстой, только оправившись от тяжёлого воспаления лёгких, заболел брюшным тифом. Из дневника Толстого: «Тиф прошёл. Но всё лежу. Жду 3-й болезни и смерти». ⁠ ), приводит в своих воспоминаниях Горький. Мысли о смерти пронизывают все дневниковые записи Толстого (он ведёт дневники с перерывами с 1847 по 1910 год), его художественные произведения, публицистику и философские трактаты: смерть — отправная точка или, скорее, непробиваемая стена, от которой отталкивается толстовская мысль. Смерть — это нерешаемый вопрос и вместе с тем источник ответов на все вопросы. С мыслью о смерти невозможно примириться: человеческое «я» не в состоянии представить и принять необходимость разрушения самого себя. И вместе с тем мысль о смерти вырывает человека из круговорота обыденности и возвращает к главным вопросам: зачем мы живём, что мы должны делать, в чём смысл и оправдание жизни.

С мыслью о смерти связан растянутый во времени мировоззренческий кризис, изменивший жизнь Толстого, его взгляды на мир и отношения с литературой. Его началом можно считать так называемый арзамасский ужас, пережитый Толстым 1 сентября 1869 года на пути в Пензенскую губернию, где он собирался приобрести имение. Толстой описывает этот эпизод в неоконченной повести «Записки сумасшедшего» (1884–1903). Остановившись на ночлег в небольшой гостинице в Арзамасе, среди ночи он переживает необъяснимый страх и одновременно чувствует физическое присутствие смерти: «Да что это за глупость, — сказал я себе, — чего я тоскую, чего боюсь». — «Меня, — неслышно отвечал голос смерти. — Я тут». Смерть создаёт неразрешимое, непостижимое для разума противоречие («Ничего нет в жизни, а есть смерть, а её не должно быть»). Перед лицом смерти теряет смысл вся прошедшая и предстоящая жизнь: «Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придёт? Боюсь ещё хуже». Смерть обесценивает жизнь и лишает её смысла, и эта мысль возникает у Толстого ещё задолго до «арзамасского ужаса»; так, 17 октября 1860 года он пишет Афанасию Фету о смерти своего брата Николая: «Правду он говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, что она всё-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет».

Как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное — значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано; и сделано правильно

Лев Толстой

Размышления о смерти сопровождают «духовный переворот», происходящий в жизни Толстого в конце 1870-х — начале 1880-х годов. Этот процесс можно представить как поиски ответа на вопрос, поставленный Толстым в «Исповеди»: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?» Осознание неизбежности смерти приводит Толстого к тому, что сам он называет «остановкой жизни»: «Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» Именно в этот внешне благополучный и счастливый момент жизни его всё чаще посещают мысли о самоубийстве: «И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты шнурок, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни» (эти мысли он передоверит Лёвину в «Анне Карениной»).

Осознание неизбежности смерти заставляет Толстого искать спасения в религии, а затем приводит к мысли о её несовершенстве, о необходимости исправления и очищения христианства. Здесь же истоки социально-нравственного учения, ставшего известным как толстовство: именно перед лицом смерти человек приходит к необходимости отказаться от любых форм принуждения и власти над ближним, которые несут с собой государство, собственность, цивилизация и культура. «Все наши действия, рассуждения, наука, искусства — всё это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его».

12 января 1895 года Софья Андреевна записывает в дневнике реплику мужа: «Жизнь не была бы так интересна, если б не было этой вечной загадки впереди — смерти». 7 сентября этого же года Толстой пишет в дневнике: «В последнее время очень близко чувствую смерть. Кажется, что жизнь матерьяльная держится на волоске и должна очень скоро оборваться. Всё больше и больше привыкаю к этому и начинаю чувствовать — не удовольствие, а интерес ожидания». «Вот конец, и ничего!» — одна из последних фраз, которые Толстой произносит перед смертью. В этих и многих других высказываниях позднего Толстого звучит уже не страх, а смирение и принятие смерти — подобное тому, что испытывает в последние секунды жизни герой повести Толстого Иван Ильич Головин.

Смерть возникает уже на первых страницах первой повести Толстого «Детство»: её главный герой Николенька рассказывает своему учителю Карлу Ивановичу выдуманный им сон — ему будто бы снилось, что маменька умерла. «Детство» заканчивается настоящей смертью матери, которая заставляет Николеньку испытать «самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчён больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих. Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно одного чувства горести, и старался скрывать все другие; от этого печаль моя была неискренна и неестественна» (тонкий психологический анализ, который отзовётся впоследствии в первой главе «Ивана Ильича»).

В рассказе «Три смерти» (1859) Толстой приходит к мысли о том, что у смерти есть своего рода градации качества — она может быть в большей или меньшей степени правильной, достойной и справедливой: здесь противопоставлены уезжающая в Италию на лечение чахоточная барыня, до последнего цепляющаяся за жизнь, мужик, покорно умирающий в ямщицкой избе, и дерево, которое срублено, чтобы стать крестом на могиле мужика и освободить место под солнцем другим деревьям. Очевидно, что Толстой отдаёт предпочтение даже не мужику, который принимает смерть со смирением и достоинством, а дереву, смерть которого включена в естественный круговорот жизни: смерть красна там, где в ней отсутствует человеческое эго с его желаниями и страстями.

В описании смерти князя Болконского в «Войне и мире» появляется ещё один важный для Толстого образ — смерть как пробуждение от жизненного сна: «Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!» — вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нём силы и ту странную лёгкость, которая с тех пор не оставляла его». Описание смерти Николая Лёвина в «Анне Карениной» предельно физиологично: показанное в самых тягостных подробностях страдание умирающего, как и в «Смерти Ивана Ильича», приводит к его отчуждению от всех окружающих, отстранению от всей предшествующей земной жизни. Оно концентрируется в одной точке — желания смерти, которая ощущается в этот момент как освобождение: «В нём, очевидно, совершался тот переворот, который должен был заставить его смотреть на смерть как на удовлетворение его желаний, как на счастие».

Наконец, в рассказе «Хозяин и работник», написанном через десять лет после «Ивана Ильича», мы вновь встречаемся с пониманием смерти как освобождения, сообщающего радостное понимание истинного значения жизни, и дела — самого важного дела, которое только возможно совершить в жизни и которое необходимо совершить достойно. Купец и его возница попадают в метель, хозяин спасает своего работника от смерти, закрыв его собой, — и сам оказывается работником, который верно исполнил волю высшего Хозяина: «Он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. «Что ж, ведь он не знал, в чём дело, — думает он про Василья Брехунова. — Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю». И опять слышит он зов того, кто уже окликал его. «Иду, иду!» — радостно, умилённо говорит всё существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не держит его. И больше уже ничего не видел, и не слышал, и не чувствовал в этом мире Василий Андреич».

Толстой бесконечно внимателен к самому процессу умирания — медленному изменению ощущений, переоценке ценностей, перестраиванию картины мира. Все эти изменения можно свести к одному знаменателю: приближение смерти вырывает человека из обыденного, полуавтоматического существования, заставляет заново увидеть себя, окружающих и собственную жизнь, столкнуться с последними истинами бытия. Не только сама смерть понимается как пробуждение; даже приближение к смерти оказывается своего рода пробуждением от «сна жизни». Подобно Наташе Ростовой в опере (хрестоматийный пример остранения Остранение — литературный приём, превращающий привычные вещи и события в странные, будто увиденные в первый раз. Остранение позволяет воспринимать описываемое не автоматически, а более осознанно. Термин введён литературоведом Виктором Шкловским. ⁠ ), умирающий Иван Ильич перестаёт понимать то, что раньше казалось очевидным, ощущает собственное тело как чужое, чувствует ложь и фальшь привычного уклада жизни. «В этом смысле умирание и надвигающаяся смерть есть самое радикальное остранение, на какое способен человек» ¹ Ханзен-Лёве О. А. В конце туннеля… Смерти Льва Толстого // Новое литературное обозрение. № 109 (3). 2011. ⁠ .

Уже после первого приёма у доктора Иван Ильич смотрит на мир другими глазами: «Всё грустно показалось Ивану Ильичу на улицах. Извозчики были грустны, дома грустны, прохожие, лавки грустны». Обыденная картина предстаёт в непривычном свете: на неё проецируются эмоции наблюдающего, у неё появляется глубина. Иван Ильич пытается вернуться в круг обыденности: он начинает маниакально исполнять предписания доктора, но попытка заново запустить механику повседневного существования не срабатывает — любой сбой жизненного механизма, любая неприятность, которая раньше осталась бы незаметной, приводит его в отчаяние. Болезненные ощущения всё сильнее отчуждают его от близких, продолжающих исполнять привычные жизненные обязанности; он начинает чувствовать ложь в их привычных действиях — в том числе в дежурной заботе о нём. Он ощущает собственное тело как нечто чуждое, не подчиняющееся ему; вся ситуация, в которой он оказался, переживается как непристойная и неприятная — по контрасту с «пристойностью» и «приятностью» всей предшествующей жизни. И, наконец, он сталкивается с осознанием неизбежного: «Меня не будет, так что же будет? Ничего не будет. Так где же я буду, когда меня не будет? Неужели смерть?»

Венгерский литературовед Золтан Хайнади, прослеживая параллели между описанием смерти у Толстого и концепцией «бытия-к-смерти» Мартина Хайдеггера, замечает, что осознание собственной смертности приводит толстовского героя от неподлинного бытия к подлинному: «В ходе противостояния смерти, когда человек измеряет бытие с горизонта смерти (небытия), исчезает вся банальная повседневность и вскрываются самые глубокие основы бытия… Перед лицом смерти человек — отворачиваясь от мира вещей — обращается к самому себе». Встреча со смертью возвращает Ивана Ильича к самому себе: он больше не может воспринимать себя как всего лишь одного из обычных, «приятных» и «пристойных» людей. Смерть это не «то, что бывает с другими», она происходит непосредственно с ним и ставит его перед вопросом — что же такое его подлинное «я». Он перебирает воспоминания и впечатления жизни и находит то самое, «настоящее», только в памяти о детстве: «Начиналось всегда с ближайшего по времени и сводилось к самому отдалённому, к детству, и на нём останавливалось. Вспоминал ли Иван Ильич о варёном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки». По-другому начинает течь время, вернее, время внешнее, объективное всё сильнее расходится с внутренним: «Утро ли, вечер ли был, пятница, воскресенье ли было — всё было всё равно, всё было одно и то же: ноющая, ни на мгновение не утихающая, мучительная боль; сознание безнадёжно уходящей ещё жизни; надвигающаяся всё та же страшная ненавистная смерть, которая одна была действительность, и всё та же ложь. Какие тут дни, недели и часы дня?» Это остановившееся время заполнено переживанием физической боли и тотальной бессмысленности — прожитой жизни, переживаемых страданий, предстоящей смерти. «Лёжа почти всё время лицом к стене, он одиноко страдал всё те же неразрешающиеся страдания и одиноко думал всё ту же неразрешающуюся думу. Что это? Неужели правда, что смерть? И внутренний голос отвечал: да, правда. Зачем эти муки? И голос отвечал: а так, ни зачем. Дальше и кроме этого ничего не было».

И всё же Иван Ильич продолжает цепляться — уже не за жизнь, а за иллюзию правильности прожитой жизни; даже в трёхдневной агонии, когда его существование низведено к животному ощущению физической боли: «Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту чёрную дыру, и ещё больше в том, что он не может пролезть в неё. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая». И лишь на самом пороге смерти он принимает мысль, что жизнь его была «не то», оказывается способен пожалеть родных, освободиться от иллюзии собственной бесконечной значимости. И приняв собственную смерть, Иван Ильич побеждает смерть. «Кончена смерть, — сказал он себе. — Её нет больше».

В первой главе повести нам рассказывают, о чём думают коллеги Ивана Ильича, получив известие о его смерти. «…Первая мысль каждого из господ, собравшихся в кабинете, была о том, какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения самих членов или их знакомых». Помимо карьерных перспектив, товарищи покойного с тоской думают о том, что им теперь «надобно исполнить очень скучные приличия», отправившись на панихиду и с визитом к вдове, и с радостью — о том, что смерть опять случилась с другими: «Каково, умер; а я вот нет», подумал или почувствовал каждый». Пётр Иванович, товарищ Ивана Ильича по училищу правоведения (то есть человек, знавший его с юности), оказавшись дома у покойного, тяготится необходимостью говорить слова соболезнования и утешается мыслью о предстоящей карточной игре. Чужая смерть не вызывает в нём сочувствия, более того — он не допускает и мысли, что она имеет к нему какое-то отношение.

Толстой пишет об этом не как о частном случае; это естественный ход мысли обычного человека, таким же обычным человеком был и Иван Ильич. Уже тяжело больным он вспоминает школьный курс логики: «Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера: Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек…» Смерть — это удел людей вообще, но конкретный уникальный «я» — это совсем другое дело. Это отделение себя от «обычных людей», взгляд на их жизнь как нечто отдельное, возможно даже иллюзорное, и уж точно не имеющее к нему отношения, и делает Ивана Ильича самым заурядным, обычным человеком. По Толстому, невозможность почувствовать чужое страдание, пережить общую участь, перед которой все люди равны, и создаёт коллективную иллюзию, в которой пребывают «обычные люди», делает их существование механическим, неосознанным, неподлинным. Как пишет Лев Шестов, «дело тут не в ординарности Ивана Ильича, а в ординарности «общего всем мира», который считается не Иваном Ильичом, а лучшими представителями человеческой мысли единственно реальным миром».

Как и почти всегда в текстах Толстого, примером правильного (что почти всегда в текстах Толстого означает — «органического», «естественного») отношения к жизни и смерти оказывается человек из народа: «буфетный мужик» Герасим. В то время как все окружающие пытаются тем или иным образом, проявив формальное сочувствие, отделаться от страданий Ивана Ильича, Герасим проявляет к нему простое человеческое участие. По мере того как Иван Ильич становится всё более беспомощным, Герасим постепенно берёт на себя обязанности, с которыми тот не в силах справиться, включая самую грязную работу. Толстой подчёркивает разницу исхудалых ляжек Ивана Ильича и крепких, сильных ног Герасима; положив ноги Ивана Ильича к себе на плечи, Герасим буквально берёт на себя его боль. Наконец, Герасим — единственный, кто попросту жалеет умирающего: «…Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом, — хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. <...> И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и потому отношения с Герасимом утешали его». И эти отношения на пороге смерти показывают Ивану Ильичу, насколько важны простые человеческие чувства, которых он старательно избегал в жизни: как пишет Николай Лесков, Герасим «перед отверстым гробом... научил барина ценить истинное участие к человеку страждущему, — участие, перед которым так ничтожно и противно всё, что приносят друг другу в подобные минуты люди светские».

В первых редакциях повесть представляет собой дневник Ивана Ильича, эпизод с посещением дома покойного нужен для того, чтобы оправдать появление дневника: вдова вручает его другу Ивана Ильича. В дальнейшем, когда Толстой понял, что не может вести повествование от лица человека с угасающим сознанием, и перешёл к рассказу от лица автора, эта композиционная необходимость отпала. Но глава о том, как знакомые Ивана Ильича встречают известие о его смерти, а один из них наносит визит его вдове, осталась на своём месте, и у неё в пространстве повести появилась новая роль.

Через реакции второстепенных персонажей, которые больше не появятся в повести, здесь представлены не только тема и главный герой — но основные мотивы и образы, которые пройдут через всю повесть, от стандартных психологических уловок, позволяющих уйти от мысли о смерти, до понимания смерти как важнейшего в жизни дела, которое должно быть достойно исполнено. Эта глава — концентрированная демонстрация фальши, которая присутствует в обыденном существовании обычных людей и которая, как будет показано позже, в полной мере была свойственна жизни Ивана Ильича; пока что поводом для демонстрации этой фальши становится его смерть. Характерен в этом смысле эпизод с «бунтом вещей» — Толстой с почти абсурдистской тщательностью описывает физическую, вещественную неловкость, которая сопровождает встречу товарища Ивана Ильича с его вдовой: «Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была полна вещиц и мебели), вдова зацепилась чёрным кружевом чёрной мантилии за резьбу стола. Пётр Иванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобождённый под ним пуф стал волноваться и подталкивать его. Вдова сама стала отцеплять своё кружево, и Пётр Иванович опять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не всё отцепила, и Пётр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовал и даже щёлкнул...» — и так далее. Как пишет литературовед Марк Щеглов, подобное неестественное поведение вещей обличает неестественность поведения людей, им так же неловко произносить дежурные слова скорби, как отцеплять кружево от резьбы стола или усаживаться на волнующийся пуф: «Пошлое притворство людей «приятных и приличных» становится грубым, скучным и явным, оно режет глаза» ² Щеглов М. А. Повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича» // Щеглов М. А. Литературно-критические статьи. М.: Наука, 1958. С. 45–56. ⁠ .

Начало повести хронологически следует за её финалом, это не только экспозиция, вступление к последующему повествованию, но и его печальный итог. Понимание жизни, к которому приходит перед уходом Иван Ильич, уходит вместе с ним, все окружающие, пережив его смерть, ничего не поняли и ничему не научились, их мир остался таким же, как был, и в свой черёд их ждёт такое же страшное предсмертное столкновение со своим подлинным «я». «Первая глава должна восприниматься не как прелюдия к жизни героя… это безапелляционный приговор машине, истребляющей человека и время» ³  Володин Э. Ф. Повесть о смысле времени («Смерть Ивана Ильича» Л. Н. Толстого) // Контекст 1984. Литературно-теоретические исследования. М., 1986. ⁠ .

Иван Ильич Мечников, тульский судья, брат учёного-физиолога Ильи Мечникова.

Татьяна Кузминская Татьяна Андреевна Кузминская (урождённая Берс; 1846–1925) — писательница, мемуаристка, сестра Софьи Толстой. По словам писателя, Кузминская (наряду с Софьей) была прототипом Наташи Ростовой в «Войне и мире». Писала рассказы, автобиографические повести, сотрудничала с журналом «Вестник Европы». Автор книги воспоминаний «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», опубликованной в 1925–1926 годах. ⁠ , сестра жены Толстого, пишет в своей книге «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»: «Иван Ильич Мечников был человек лет 36–38. Прошлое его я не знаю. Кажется, он был правовед. Он умер раньше своей жены и послужил Льву Николаевичу прототипом главного героя в повести «Смерть Ивана Ильича». Жена рассказывала мне впоследствии его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведённой им жизни, которые я и передала Льву Николаевичу. Я видела, как в пребывание Мечникова в Ясной Поляне Лев Николаевич прямо влюбился в него, почуяв своим художественным чутьём незаурядного человека».

Толстой точно воспроизводит возраст Ивана Мечникова (а вот Кузминская немного ошибается) — как и герой повести, он умирает в 45 лет. Практически совпадают и годы их жизни: у Мечникова это 1836-й и 1881-й, Иван Ильич Головнин рождается и умирает на год позже. В момент ухудшения состояния Ивана Ильича его родные собираются на спектакль с участием Сары Бернар, которая действительно гастролировала в Петербурге и Москве зимой 1881/82 года; из этого следует, что последним местом жительства Ивана Ильича была Москва (а не Тула, как у Мечникова) — это было прямо указано в более ранних редакциях повести, но впоследствии Толстой убрал точную географическую привязку, чтобы сделать образ жизни Ивана Ильича более обобщённым.

Это не единственное расхождение судьбы героя повести и его прототипа: как вспоминает Илья Мечников, его брат умер от гнойного заражения и до самого конца сохранял полную ясность ума. «Пока я сидел у его изголовья, он сообщал мне свои размышления, преисполненные величайшим позитивизмом. Мысль о смерти долго страшила его. «Но так как все мы должны умереть», то он кончил тем, что «примирился, говоря себе, что в сущности между смертью в 45 лет или позднее — лишь одна количественная разница». Современники вспоминали о Мечникове как о человеке в высшей степени достойном, и сам Толстой, по воспоминаниям Кузминской, отмечал, что тот «очень умён», что не вполне совпадает с характеристиками Ивана Ильича, — впрочем, среди окружающих герой повести тоже пользуется уважением, а истинный масштаб его личности становится виден лишь в перспективе, которую открывает приближающаяся смерть.

История жизни Ивана Ильича, рассказанная в повести, — это в огромной степени история его карьеры: выйдя из училища правоведения, он отправляется в провинцию чиновником по особым поручениям при губернаторе, через пять лет оказывается переведён в другую губернию судебным следователем, ещё через семь лет — уже в третью губернию на место прокурора. Ещё через семь лет он ожидает «места председателя в университетском городе», но оно достаётся другому. Наконец Иван Ильич получает устраивающую его должность, которая Толстым не называется — мы знаем лишь, что она ставит Ивана Ильича на две ступени выше товарищей, относится к тому же министерству и предполагает жалованье в размере 5000 рублей в год. Если бы не болезнь, это, очевидно, не стало бы финальной точкой карьеры: в начале повести мы узнаём, что отец Ивана Ильича, Илья Ефимович Головин, был тайным советником (гражданский чин, в котором находились высшие государственные чиновники — министры и товарищи министров, руководители департаментов, сенаторы и проч.) и дослужился до того положения, которое позволяет чиновникам получать «выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи от шести до десяти, с которыми они и доживают до глубокой старости».

Иван Ильич начинает работать судебным следователем в 1864 году. Именно в это время, 20 ноября 1864 года, Александр II утверждает новые судебные уставы, с этого начинается масштабная судебная реформа. Общие суды (ведающие гражданским судопроизводством, не духовным и не военным) разделяются на две инстанции — окружной суд и судебную палату (Иван Ильич перед смертью занимает должность в суде второй инстанции). Учреждается суд присяжных, несменяемость судей, независимость адвокатского корпуса. Иван Ильич находится на переднем крае этих изменений; как пишет Толстой, «он был один из первых людей, выработавших на практике приложение уставов 1864 года».

То, что Иван Ильич служит в судебном ведомстве, в контексте повести не случайно. С точки зрения позднего Толстого, и суд, и законы, даже идеально устроенные, противны человеческой природе; в том, что одни люди берут на себя право распоряжаться судьбами и жизнью других людей, есть нечто глубоко порочное. Иван Ильич в качестве следователя и прокурора вершит суд над людьми — а потом сам оказывается подсудимым на том высшем суде, перед которым любые человеческие установления ничтожны. В своей службе Иван Ильич «быстро усвоил приём отстранения от себя всех обстоятельств, не касающихся службы»; оказавшись на приёме у доктора, он с изумлением обнаруживает, как этот принцип применяется теперь к нему самому: «Всё было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид». Болезнь решает его судьбу так же бесстрастно, как он выносит приговор обвиняемым; Толстой не случайно несколько раз употребляет в одной фразе слово «дело», взятое в разных смыслах: «Он шёл в суд... и начинал дело. Но вдруг в середине боль в боку, не обращая никакого внимания на период развития дела, начинала своё сосущее дело». Размышляя над тем, как бессмысленно и неправильно была прожита жизнь, Иван Ильич вспоминает слова судебного пристава «суд идёт!» и понимает, что теперь они относятся к нему самому: «Суд идёт, идёт суд, повторил он себе. Вот он суд! Да я же не виноват! — вскрикнул он с злобой. — За что?» И он перестал плакать и, повернувшись лицом к стене, стал думать всё об одном и том же: зачем, за что весь этот ужас?» Был судья, стал подсудимый, и этот суд гораздо серьёзнее всего, что называют этим словом люди: перед лицом смерти и это понятие обнаруживает свой истинный смысл и масштаб.

«Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная» — с этой фразы в повести начинается жизнеописание её главного героя. Толстой как будто ставит знак равенства между двумя понятиями: «Итог целой жизни — в двух не совпадающих по значению и по эмоциональному тону эпитетах, которые ритм этой фразы уравнивает в единый смысл и словно в единый эпитет, и этот единый смысл горит как написанный огненными чертами. Жизнь самая обыкновенная и есть жизнь самая ужасная» ⁴   Бочаров С. Г. Два ухода: Гоголь, Толстой // Вопросы литературы. 2011. № 1. С. 9–35. ⁠ . Судьба Ивана Ильича — лишь частный пример общего принципа; его жизнь ужасна в той же степени, что и жизнь любого человека, который живёт «как все».

Он плакал о беспомощности своей, о своём ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога

Лев Толстой

Для описания жизни Ивана Ильича Толстой пользуется словами «приятная» и «приличная», это термины, в которых мыслит свою жизнь сам герой, качества, которые он старается ей придать, — но Толстой, помещая их в перспективу близящейся смерти, как бы просвечивает их рентгеном, проявляя их подлинное содержание. «Приятное» — это всё лёгкое и необременительное в жизни, то, что позволяет скользить по поверхности, не задумываясь о сути. Так, службу Ивана Ильича делает приятной его умение облекать любое дело «в такую форму, при которой бы дело только внешним образом отражалось на бумаге и при котором исключалось совершенно его личное воззрение». «Приличное» — это то, «что считалось таковым наивысше поставленными людьми»; не только проекция мнения начальства, но вообще одобряемое обществом поведение, «всё то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода». Жизнь Ивана Ильича формируется разными силами: заведённым в обществе порядком, формальной машиной судопроизводства, неписаными правилами «приличия» и вкусами его окружения, — но только не им самим. Когда жена, требуя внимания к себе, нарушает «приятность» и «приличие», Иван Ильич отдаляется от семьи и уходит в ту сферу жизни, где можно следовать заведённому распорядку, не прикладывая душевных сил: «По мере того, как жена становилась всё раздражительнее и требовательнее, Иван Ильич всё более и более переносил центр тяжести своей жизни в службу». В конце концов главной радостью его жизни становится занятие, в наивысшей степени связанное с бессмысленным убийством времени: «Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия; но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт». Отделка квартиры, его последнее увлечение, опять же связана исключительно с декоративной стороной жизни, наведением глянца на её поверхность, и это декорирование всё так же подчиняется вкусам и представлениям о прекрасном его окружения.

То, что переживает Иван Ильич на пороге смерти, можно сравнить с мгновенным просветлением в дзен-буддизме: вещи внезапно открываются ему своей истинной стороной, прошедшая жизнь обнаруживает своё подлинное значение. «С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперёд, а едешь назад и вдруг узнаёшь настоящее направление». То, что казалось в предшествующей жизни приятным и приличным, теперь переживается как фальшивое и ложное, а «настоящее направление» ощущается лишь в отблесках воспоминаний из детства — и заставляет умирающего Ивана Ильича впервые в жизни испытать жалость к жене и сыну, который со слезами на глазах припадает к его руке. «Он хотел сказать еще «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймёт тот, кому надо».

«С тех пор как люди стали думать, они признали, что ничто столь не содействует нравственной жизни людей, как памятование о смерти», — пишет Толстой в «Круге чтения». Именно этот страх создаёт ситуацию, в которой Иван Ильич осознаёт подлинную ценность жизни: если бы не болезнь, у него бы не было возможности выйти из механического полубессознательного существования. О «пограничных ситуациях», которые вырывают человека из сферы обыденности и возвращают его к подлинному бытию, много будут писать философы-экзистенциалисты, в частности Карл Ясперс; все эти ситуации — будь то внезапная болезнь, душевное потрясение или акт самопожертвования — объединяет острое переживание конечности жизни. Это переживание создаёт новую шкалу ценностей, которая позволяет перестроить жизнь, найти в ней нечто, что не будет уничтожено страданиями и смертью, — хотя, как в случае Ивана Ильича, пограничная ситуация не всегда оставляет время для такого «духовного переворота».

И вместе с тем Толстой пишет о страхе смерти как о состоянии, которое должно быть преодолено. В своих поздних сочинениях Толстой описывает этот страх как проявление себялюбия, проекцию человеческого эго, которое занято только собой. В трактате «О жизни» он пишет: «Страх смерти происходит только от страха потерять благо жизни с её плотской смертью. Если же бы человек мог полагать своё благо в благе других существ, т. е. любил бы их больше себя, то смерть не представлялась бы ему тем прекращением блага и жизни, каким она представляется человеку, живущему только для себя». Именно это понимание жизни открывается на пороге смерти Ивану Ильичу: жизнь для других, любовь и сострадание к близким и есть то самое «то», которое открывается перед уходом. «Да, всё было не то, — сказал он себе, — но это ничего. Можно, можно сделать «то».

Финальную сцену «Ивана Ильича» можно трактовать и ещё одним образом: Иван Ильич постигает не только истинное содержание жизни, но и значение смерти. Он принимает смерть и тем самым освобождается от страха, а в каком-то смысле и от самой смерти («кто не боится умирать, тот и не сможет умереть»). «Он признаёт, что смерть не является наказанием и относится к порядку устройства мира, — пишет венгерский литературовед Золтан Хайнади. — Это закон, которому подчинены все люди: ни один человек не является бессмертным. Жизнь покинуть живым невозможно. Признав это, он сразу освобождается от трепета и страха смерти, он становится свободным. Значит, свобода находится не в начале, а в конце».